Вторая жизнь - Василий Ванюшин

То, что затем произошло, Гладсон никак не мог принять за явь: подобного он никогда в жизни не видел. Мертвец есть мертвец, ему положено лежать неподвижно, не дышать, не открывать глаз, не разговаривать. А тут случилось черт знает что…

Простыня на одном из топчанов шевельнулась, под ней углом поднялись колени. Гладсон хотел ущипнуть себя за нос, но руки не повиновались, подняться со стула не было сил.

Мертвец спустил голые ноги и сел на топчане, потом встал, кутаясь в простыню.

— Брр, ну и холодище! Этак совсем сдохнуть можно, — ска зал мертвец и пошлепал босыми ногами по полу.

Гладсон закрыл глаза. Пусть все это виделось, но он не мог ослышаться. Между тем в тишине голос раздался отчетливо, и сейчас слышалось ворчание мертвеца, щелканье зубами от холода, шлепанье босых ног.

Гладсон не боялся покойников, не испугался и сейчас, Ни чего они не сделают ему ни во сне, ни наяву. Он открыл глаза и посмотрел в зал.

Мертвец уже сидел на своем топчане, и в руках у него была бутылка. Он ловко открыл ее ударом ладони о донышко и, запрокинув голову, начал пить. На шее темнел большой шрам. С губ на шею стекали темно-красные капли вина. Может быть, это и было вино, а может быть, — кровь, потому что шрам, пересекающий шею наискосок, был следом смертельной раны. Так подумал Гладсон и отбросил эту мысль: не может такое случиться с мертвым, не потечет у него кровь. Значит, мертвец пил вино. И как пил! С наслаждением, без передышки, кадык его так и дергался снизу вверх, и шрам на шее шевелился. У Гладсона потекли слюнки, он чмокнул губами, глаза смотрели выжидательно.

Мертвец отнял бутылку от губ, крякнул, довольный, пере дернул голыми плечами и открыл глаза. И тут неожиданно они — Гладсон и мертвец — встретились взглядами. Гладсон вздрогнул и плотно закрыл веки. Снова послышалось шлепанье босых ног. Голос мертвеца раздался совсем рядом.

— Какое свинство с моей стороны! Хозяина-то угостить и забыл. Нехорошо. Хотя за такой холод и не следовало бы… Но и одному пить скучно. Эй, приятель, хочешь погреться? Да ну проснись, не бойся!

Гладсон вновь открыл глаза.

Он увидел юношеское лицо с маленькими темными усиками. Щеки мертвеца порозовели после выпивки, глаза весело посмеивались.

— У тебя стакан есть, приятель? — говорил он совершенно как живой, подмигивал Гладсону и показывал бутылку — то был коньяк. — Чертовски холодно! Не привык к такой обстановке. И скучища! Умереть можно. Так нет стакана? Придется из горлышка, ничего не поделаешь. Я оботру его простыней. Не брезгуй. Ну, вставай!

Гладсон моргал глазами. Он был не в силах не только встать, но и произнести слово, кивнуть головой в знак согласия или отрицательно покачать ею. Не страх сковал его, нет, изумление довело до оцепенения.

— Какой некомпанейский человек, — продолжал мертвец. — Это просто невежливо — отказаться выпить в такой обстановке. Ну выпей за мое здоровье на том свете. Разинь рот!

У Гладсона закрылись глаза, как в ожидании удара, но уда ра не последовало. Он почувствовал, как чужая рука взяла его за нижнюю челюсть — теплая рука и довольно вежливая. Он открыл рот. Круглое горлышко стукнулось о зубы, и в горло полилась обжигающая жидкость с резким запахом, от нее захватывало дух.

Бутылка опустела. Мертвец отступил и начал кружиться, пританцовывая; белыми крыльями распахнулась простыня. Гладсон смотрел на него, и глаза его сладко жмурились. Ему стало все равно, что случилось с ним, что происходит вокруг. Будто он опустился в теплую ванну с терпким пахучим паром.

Разбудил его громыхающий металл и перестук о пол креиких ботинок. Трое рабочих приноравливались, как бы удобнее вынести гроб; один, приоткрыв дверцу загородки, что-то говорил посмеиваясь. Гладсон вскочил, протер глаза.

— Ну и крепко ты спишь! — скалил зубы рабочий. — По прав де говоря, нам жалко было будить тебя. Мы старались тихонько закупорить эту штуку. Отметь двенадцатый номер.

Гладсоя вспомнил приснившееся и очнулся окончательно. Ос мотрел взглядом зал — все мертвецы чинно лежали яа каменных топчанах под простынями, и тот, который… Но и тот лежал, нротянув ноги, на своем месте. Значит, все в порядке. Гладсон успокоился. Но почему так противно во рту и голова словно чугунная?

Он тяжело вышел из каморки и сказал хриплым голосом:

— Я должен был проверить… Снять бирку.

— Хватился! — рассмеялся тот же рабочий. — Заколочено на мертво. А бирка — вот она, возьми, — и подал бирку. — Мы не хотели подводить тебя… Отметь в книге, чтобы был порядок.

Гладсон взял бирку, долго листал дрожащими, непослушными пальцами книгу. Рабочий стоял рядом, помогая отыскать нужный номер.

— А разит от тебя, как из бочки, — сказал он. — Хотя по нятно — скучища тут. На такой работе я давно бы спился. Но ты будь поосторожней с этим, — рабочий щелкнул по горлу. — А то потеряешь место. Ну-ну, не беспокойся, мы не скажем ничего. Только и ты не говори, что мы без твоего глаза закрывали… А то придется заново все проделывать. Ну, будь здоров! — и, повернувшиськ рабочим, он крикнул: — Поднимай, ребята, тащи! Там ждут, надо поторапливаться.

И рабочие, гулко топая ботинками, потащили гроб к двери.

ЧЕРНЫЕ МАНТИИ И СУТАНЫ

… - Я надеюсь, что вы присоединитесь к нам, — протянул аббат. — Приходите к церкви к двенадцати часам ночи.

Доминак ответил, что он чувствует себя нездоровым; если будет лучше, то придет.

Разговор этот происходил по телефону, вечером. Доминак сел в кресло, опустил голову. Недомогание можно было перебороть лекарством, но это не улучшило бы общего состояния. Больше всего его мучил стыд: слепая вера привела к тому, что он стал прислужником Нибиша. Но веру он не мог осуждать, себя винить тоже нелегко. Хотелось обвинить во всем Галактионова, и, казалось, это легко сделать — почти все против него, — и тем не менее Доминак чувствовал себя бессильным.

Последнее время он почти не показывался в институте. Фак тически он не был директором, руководителем, Мартинсон и Шельба стали на сторону Галактионова.

Он все чаще встречался с Рабелиусом, старался укрепить свой дух в беседах на философские темы, чтобы затянулась в сознании трещина, разделявшая науку и веру…

А Нибиш сам не захотел больше разговаривать с Доминаком, как только убедился, что такой, казалось бы, авторитетный ученый не может повлиять на Галактионова. И от этого тоже осталась в душе обида. Но Доминак amp;нал, что Нибиш. не отступит от задуманного, он найдет людей, кроме Доминака, чтобы с помощью их завладеть открытием Галактионова. Нибиш спешит, он боится, что Галактионова вот-вот арестуют, тогда пропадет все…

Рабелиус сказал, что этой ночью будет величественное шествие, оно всколыхнет весь город, заставит правительство предпринять решительные шаги… Что потребует церковь: осуждения Галактионова, объявления войны? Рабелиус не сказал. Может быть, эта ночь избавит его от многих забот. Доминак оделся и вышел на улицу.

Начало двенадцатого. В городе, против обыкновения, меньше рекламных огней. Скупо освещены улицы. Медленно, бесшумно плывут машины по темному, как река ночью, асфальту. Люди по тротуарам идут молча. Все насторожены, вслушиваются, часто останавливаясь.

И вот из южной части города донеслось пение органа, уси ленное мощными репродукторами. Звуки сначала были плавные, медлительные. Порой они усиливались до визга и скрежета, затем замирали, долго слышалось ворчание, гудение; и вдруг, взметнувшись, звуки обрушились на город грохотом, слились в единый плотный гул.

Люди шли на зов органа. Шел и Доминак. Чем дальше, тем больше набиралось людей, они сошли с тротуаров, заполнили улицу, преградили дорогу транспорту. В этом гипнотическом потоке навстречу органному реву Доминак обрел твердость своей поступи: двигалась масса людей единой веры.

Небольшая площадь возле церкви была плотно забита наро дом. Оставался только неширокий проход, образованный двумя рядами полиции. Полицейские, предостерегающе поднимая белые палки, старались сохранить этот коридор. Но люди напирали, и коридор суживался.

Вокруг площади потухли огни, все скрылось в полумраке. И еще желтели окна церкви, слабо освещенные изнутри.

Вдруг люди стали толкаться, вытягивать шеи, стараясь рассмотреть что-то возле церкви. Доминак поднялся на цыпочки и увидел, что в открытых темных дверях церкви вспыхнуло и поплыло рыжее косматое пламя, появилось еще одно и еще… Количество парящих огней росло, они двигались на толпу, и толпа раздавалась в стороны.

Показались факельщики, стало светлее, и над площадью распространился запах горелого масла. Затем выплыли черные балахоны в белых шапках и слились в сплошную колонну. Впереди колонны шли в черных мантиях, отливающих желтым блеском, старый епископ и аббат Рабелиус. Епископ держал в руках большой золотой крест, аббат — обнаженный меч острием вверх. Колонна была сплошь из монахов. В задних рядах тоже маячили факелы. От них чадило так, что трудно было дышать.