Супрематизм. Мир как беспредметность - Малевич Казимир Северинович

Наблюдая за движением цвета в человеческом сознании, я увидел, что чем дальше углубляется культура, тем <больше> в ней исчезает цвет, исчезают все элементы, подлежащие культуре. Последнее, возможно, несет доказательства того, что в сути культуры не все подлежит ей, что работа над цветом и его культурой может оказаться напрасной. Если в сути культуры будет лежать движение вращения, то все формы, выражающие это состояние, будут подлинными и будут находиться вне всякой окраски. Уже столицы как высший центр культуры не могут сравниться в яркости цветной <с> деревней, которая в свою очередь под давлением центра окрашивается не в цветное, а тональное темное и белое. Таким образом, самое высокое в центрах всегда окрашено в черное и белое.

В будущем наступит еще больший центр, окрашивающийся в белое. Отсюда и предвижу, что будущее будет состоять исключительно <из> белого.

Последнее выявилось в Искусстве Супрематизма, основой чего служат три периода цветного квадрата или цветного Супрематизма как момента распыления живописного цветного узла в отдельные цветные состояния (аналогия распыления в кубизме предметного сознания в живописце).

Дальше, проводя Супрематическое движение в высший центр, достигаем черного и белого; дальше — <Супрематизм> как чистое единство остается в белом.

Возможно и другое основание видеть в белом Супрематизме гигиену человечества, и <гигиена человечества> как таковая принесет с собой ту подлинность, чего не может достигнуть никакой Государственный закон. Дальнейшие положения Супрематизма будут изложены в особой книжке «Супрематизм — деталь»49.

Развитие цвета одно, а движение сознания другое. Мы можем производить сколько угодно раскопок в трупе, доказуя, что он не доразвил идею какого-либо предмета, но когда идея этого предмета вышла из употребления, тогда самые умные его недоразвитости не нужны50.

Человеческое движение, поднимаемое целым рядом учителей к предметному благу практического реализма, возможно, достигло своего предела в Социализме или Анархизме. Возможно, что Социализм во всех своих стадиях дает вывод окончательный, в котором должно наступить завершение вершины предметного блага. Все харчевое общежитие глубже всего озабочено предметной стороною, и, пожалуй, Социализм в этом должен найти главный аргумент для своего утверждения.

Но перед ним стоит другой аргумент — Религиозная духовная предметность, которую хочет победить как предрассудок. Но, мне кажется, побеждать Религиозную духовную предметность лишнее, она стоит в плане предметного блага как одна из вариаций практического реализма. Не все ли равно, чем человек будет сыт — духовной Религиозной беспредметностью или же Социалистическою материалистической? Важно, чтобы он ел ту пищу, которую хочет, — все равно не достигнет ни того, ни другого блага. Но так или иначе все хотения завершаются насыщением хлебом и духом — вот два харчевых блюда, в них исчерпывается весь план предметной практической жизни.

В них вершины и завершения предметного общежития, и все предметники харчевые в хлебе и духовности должны образовать целостность. Инженер и священник должны подать друг другу руки — в них предметное существо насыщения, в них изобретение систем достижения харчевого блага.

Волна предметных благ все <то> поднималась, то опускалась, и наконец кажется, что Социализм достигнет предела. За ним пойти должна другая эпоха, беспредметная, зародыш которой выявила живописная философия как белый беспредметный Супрематизм, — уже не вершина и не низ, не цель, не разум, не смысл, не практичность и не пища, не время, не измерение, не творчество ~ в нем освобождение и растворение всего, в нем освобожденное «ничто».

Философия в живописных доказательствах о природе обнаружила первой отсутствие принципа относительности. Все отношения к натуре становились высотою, оставляя восприятие как ложное, — не существовало того, на чем познавалась реальность природы и строился мир знаков. Никто на это не обращал внимания, даже сам живописец, сознавая живопись как плоскость, не мог, однако, построить ее в холсте иначе, как через принцип отношений построив живописную поверхность и установив линию, объем, разные другие различия; <однако> они все исчезали, оставляя плоскость поверхности <плоской>. Этим самым <живописец> доказал растворение всех ощущений различий в безразличной плоскости. Однако, когда Супрематический квадрат мною был построен, <он> вызвал негодование и обвинение меня «вне живописи стоящим».

Но суть не в этом — стоит что-либо в одном или другом плане или выходит из него, важнее суть доказательства. А потому Супрематизм не вышел ни из Кубизма, ни Футуризма, ни Запада, ни Востока, ибо я рассматриваю мир вне Востока и Запада, как его рассматривают и каждое течение.

Ничто не может выйти из чего бы то ни было, во всем стоит единый вопрос познания или отрицания. Возможно, что всё стоит перед доказательством единства как равенства, как нуля, что во всем существуют отрицания различий, что всё видимое находится вне различий.

Построенные объемы или линии не существуют в действительности живописной поверхности, а живописец убежден, что время, пространство, объем существуют у него в холсте. Живописец не умел построить сущность свою иначе, как через сопоставления; так же и вся жизнь человека не умеет иначе построить себя.

Интересно, что будет, когда исчезнут сопоставления, исчезнет закон отношений, когда наступит беспредметность. Но интересно и то, что существует и в предметном строении жизни та же беспредметность реальн<ая>. На самом деле строится ли что-либо в жизни? Выстраивается ли жизнь или ее нет, не было и не будет?

Возможно ли считать что-либо построенным, когда нет положительного непоколебимого, когда наикрепчайшие основы становятся более опасными, чем внушающие сразу сомнение. Строя на крепком неделимом, развиваем этаж за этажом, все уверены в крепком научном камне, — и вдруг крепкое разделилось, похоронило в скважине раздела всю жизнь; та же наука, уверявшая общежитие в прочности научного камня, впоследствии сама разрушит его.

Так что и в этом предметном доказательстве нет ничего прочного неделимого, и все общежитие находится в вечной опасности разрушения своей жизни. Отсюда жизнь построить на покое неделимого нельзя, а жизнь, очевидно, может строиться только не иначе, как на прочном основании «научно обоснованном идейном», неделимом, реальном.

Следовательно, в жизнеустройстве нет ничего прочного подлинного, кроме, может быть, единой беспредметной плоскости, представляющей собой беспредметную пустыню (полная аналогия живописной поверхности). Ни живописец, ни общежитие не поняли своего проявления и продолжают строить основу жизни на разделении, недомысле. На разделяемости нельзя создать жизни. Как поверхность живописная, так и поверхность жизни возможны только вне разделения.

В строительстве разделяемость может <только тогда> найти оправдание, когда вся разделяемость собирается в единство. Всякий плотник или другой человек никогда не живет и ничего не строит на разделяемости — если, разделив единицу, он собирает ее опять в единицу, достигая в собирании разделений полного единства (и поскольку трудно разделить ему единое целое, постольку трудно <ему> его достигнуть в сложении). Так всякий предмет, возникший из разделимости, воплощает в себе все разделенности в единстве и уничтожает различия.

Следовательно, сущностью всего есть «единство», действие же наше — «сборность», или соборность, — существует и в живописной поверхности. Но в ней же и наступает доказательство того, что соборность растворилась в беспредметной плоскости, не оставив никаких признаков соборного различия. То, что собор живописный хотел собрать, осталось не существующим, всякая таковая попытка растворяется при прикосновении «собрать»51. Последнее считаю подлинностью всего. Однако эту подлинность ни один вождь не выставляет на знамени своего движения, всегда выставляет предмет, практическое благо и обещает его всегда в будущем. Рисует себе будущее совершенством, [там] где-то в будущем сохранены блага человеков, <обещает,> что оно должно все преодолеть и достигнуть.