Кундуз-Гардез. Бригада уходит в горы (СИ) - Бикбаев Равиль Нагимович

— Ну и где тут у вас стреляют?

— Пока наши духов по горам гоняют, тут не стреляют, а вот как закончится операция, так опять каждую ночь постреливать будут.

— Прямо по расположению части? — удивляюсь я.

У нас то в гарнизоне такого не было. Редко, редко, когда по позициям духи стрельнут.

— Ага, — отвечает парень, — постоянно постреливают, — спрашивает, — А ты чего не спишь?

— Уши пухнут курить охота.

— Возьми в тумбочке, мне ребята принесли.

Достаю из тумбочки сигареты, со смаком закуриваю. Хорошие сигареты «Ростов — на — Дону» крепкие и на вкус ароматные. Киваю на альбом:

— На дембель готовишься?

— Рафика альбом, — не прекращая рисовать, отвечает солдат, — ему обещал сделать, а тут хоть матери его память будет.

— А…

Пролетел тихий ангел, часто он среди нас летал, с горечью мы его встречали и без слез провожали. Здравствуй тихий ангел, ну расскажи-ка нам куда души наших ребят проводил? Тих ангел, он не отвечает, никогда и никому. До свиданья тихий ангел, ты уж наших ребят там не обижай…

— Тебя как зовут? — не глядя на меня и не отрываясь от рисунка спрашивает солдат.

Представляюсь по имени по роду по земле на которой родился.

— Да мы почти земляки, — улыбается солдат, — Я с Волгограда, Васёк.

Смотрю на его рисунок. Заштрихованные, чужие не родные нам горы. Идет к ним цепочка солдат. Не видно лиц, только сгорбленные от тяжести амуниции фигуры, только готовое к бою оружие, только усталость в каждой прорисованной линии. Мы все на одно лицо, мы так устали от тяжести, мы хотим домой, но готово к бою оружие, и мы уходим в чужие нам горы…

— Здорово рисуешь! — искренне восхищаюсь я, — Прямо как художник!

— А я и есть художник, — с гордой улыбкой отвечает польщенный Васек с Волгограда, — я художественное училище закончил, не Верещагин конечно, но…

— У него своя война была, — не отрывая глаз от рисунка тихо говорю я, — у тебя своя, — и прошу, — ты рисуй нас Васёк, рисуй, пусть память от нас останется. Настоящая память, а не лубочная картинка. Что б как у Верещагина в «Апофеозе войны» получилось, до дрожи, до боли, до…

— Гляди-ка! — негромко смеется Васек, — да ты и про Верещагина знаешь?

— Я когда до службы в Москве был, то первым делом Третьяковскую галерею посетил, — объясняя злюсь я, — все его картины там просмотрел, даже альбом с репродукциями купил, он меня дома ждет.

— Дома ждет, — грустно повторяет Васек, — вот только далеко отсюда наша Волга, дождется ли?

Меня дождалась, а тебя, а Васёк? Где твои картины? Ты что же теперь только одну рекламу рисуешь, а? Верещагин погиб на русско-японской войне, броненосец «Петропавловск» его могила, его картины вот ему памятник. А ты? Где ты Васёк с Волгограда? А может твои картины свалены в углу комнаты. Брошенные, запыленные никому не нужные, как и наша память об этой войне. Если так, то не сдавайся боец разведроты 860 Отдельного мотострелкового полка, должна же от нас хоть память остаться, а не фальшиво — раскрашенные рекламные картинки. Ты меня слышишь Васёк?

Негромко продолжает напевать Васёк и снова рисует, а у меня в животе заурчало. Осетринка, пиво, коньячок, как жрать то охота.

— Слышь земляк, а как бы нам выпить да пожрать раздобыть, — отрываю я Васька от искусства.

— Пожрать запросто достану, а вот выпить…

— Пехота, чмо ты и есть чмо, — с оттенком пренебрежения укоряю я Васька за то что среди ночи он не может раздобыть выпивку.

— Сам ты… — матерится Васек защищая честь и славу своего рода войск.

Ранен Васек в левую руку, это только и спасло его от моего гнева, когда я услышал, какими да еще и разэтакими являются потешные десантные войска вообще и я в частности.

— Где у вас фельдшер кваритируется? — подавив гнев, интересуюсь я.

— Тут же в ПМП в жилой палатке, — злобно все еще держа обиду отвечает Васёк.

— Зови дневального, пусть он нам его сюда представит.

— Зачем?

— Выпить хочешь?

— Ну!

— Тогда зови.

— Дневальный! — кричит Васёк.

Дневальный, по виду недавно призванный солдатик прибежал, молча выслушал приказание и убежал. Минут через тридцать приходит фельдшер, заспанный недовольный, раскормленный.

— Помираешь что ли? — пренебрежительно язвит он.

— Без водки и жратвы помираю, — нагловато усмехаюсь я, — хреново у вас тут тоска, одна.

— Да ты что совсем ох. ел?! — аж надсаживаясь от возмущения заорал фельдшер, — Ты меня за этим вызвал!?

Беру с койки свой пулемет. Глаза у фельдшера округлись, сытое круглое толстощекое лицо, как похудело и враз опало.

— Ты чего? — растерянно бормочет он, — я ж тебя перевязывал, лечил, ну успокойся, давай я тебе укольчик сделаю.

— Ширяться не буду, — решительно отказываюсь я и указательным пальцем в деревянном прикладе своего пулеметика ковыряюсь.

В прикладе РПКС-74 специальное отверстие предусмотрено, образцовый военнослужащий хранит там оружейный пенал с приспособлениями для чистки оружия. Образцовым я никогда не был, а в отверстии храню всякие интересные малогабаритные штучки. Именно по этой причине, с личным оружием стараюсь не расставаться. Ага вот нащупал. Вытряхиваю крохотный завернутый в масленую тряпочку сверточек. Разворачиваю. А там отделанный синей эмалью золотой мужской перстень. Я его с духа снял. С живого, с живого, тела я никогда не трогал. В плен дух попал, ну не отдавать же такое добро штабной сволочи, один хрен перстень отнимут. Даже если наши не тронут, то перстень после передачи духа местным, ХАДовцы все одно отберут, а то еще и пристрелят пленного чтобы не возникал. Дух кстати это тоже прекрасно понимал, не выеб…ся, сам снял, сам отдал. Зато я его живым довел и другим пиз…ть не дал. Так что квиты. По моему конечно.

Показываю золотую цацку фельдшеру, называю цену: пол-литра медицинского спирта, пять банок тушенки, блок сигарет, две упаковки анальгина. Дешево конечно, почти задарма, но ведь у всех так: тяжело пришло, легко ушло. Чего его жалеть, живы будем еще добудем.

— Настоящий? — колеблется фельдшер рассматривая трофей.

— У тебя соляная кислота должна быть, вот и проверь, — оставив пулемет и развалившись на кровати вполголоса говорю я.

— Договорились, — решился фельдшер.

Через час у нас застолье. Втроем сидим. Васёк, фельдшер и я. Одну фляжку с уже разбавленным спиртом, три банки с тушенкой и половину сигарет я сразу отложил, для своих. Всё остальное выставил. Ну что приступим? Разведенный спирт, открытые банки с тушенкой, наломанный кусками белый хлеб. Помянули ребят. Еще выпили. Рана ныть уже перестала, тепло, хорошо, душевно.

Мои вещи дневальный уже в палатку к Ваську перетащил. Полулежу на кровати в голове все так сладко плывет и без интереса слушаю как достает фельдшера уже полупьяный Васёк:

— Нет ты мне скажи, ну почему для нас никогда ничего нет, а дай тебе на лапу так все сразу есть.

— Ты думаешь я только себе беру? — отбивается фельдшер, — начмеду дай, туда дай, сюда дай. Все спирта требуют, а его между прочим мало выдают. Вот вам даже на обработку ран и то не хватает.

— Оставь его Васёк, — лениво прошу я, — не нами начато, не при нас закончится. Наливай лучше.

Выпили, нёбо, губы уже как онемели, без вкуса жую тушенку и рассказываю:

— У меня в школе военрук был, мировой мужик, всю Отечественную войну в пехоте отпахал. Так вот он говорил, у них на фронте такая же х…ня была. Солдату на передовой нет ничего, а тыловые суки в три горла жрут, пьют и в хромовых сапожках щеголяют, а полуголодная пехота в обмотках бу воюет. И трофеи тогда брали не хуже чем мы теперь, а уж как в Германию вошли…

— А на армейских складах что творится, — не давая закончить рассказ перебивает меня фельдшер, пьяной обидой дрожит его голос, — положено медикаменты выдавать по списку, по заявке, с учетом ведения боевых действий, а там, — забористо поминания армейскую «мать» клокочет злостью фельдшер и продолжает, — того нет, сего нет, это не положено, вот это ждите. Короче х. й вам! А если мы не изловчимся все достать, то у нас раненые прямо на столах умирать будут как Рафик сегодня. Вот ты, — оборачивается он ко мне, — Небось как и Васёк думаешь, что я сука тыловая, спирт, тушенку ворую, да за чеки все продаю, или на барахло меняю. Так да?