Чёрная обезьяна - Захар Прилепин

— А ты? — вопросом на вопрос ответил Милаев и налил себе еще коньяка.

Я пожал плечами, Милаев с лукавым недоверием смерил меня взглядом.

— Хорошо, я скажу, что думаю, — ответил он. — А потом ты скажешь, что думаешь о том, что я думаю.

Я приподнял чашку и качнул ею в воздухе в том смысле, что да, да, да, согласен — видите, как согласно качается мой чай, чай, чай.

То, что начал говорить Милаев, утвердило меня в опасениях, что мой собеседник навзничь пьян, хоть и сидит на стуле.

Он сказал, что Шаров понимает, сколь огромна его роль на путях Божьего промысла. Тут я поставил чашку и отодвинул ее подальше, чтобы не уронить.

Едва ли, думая о Боге, он чувствует себя так же, как все мы, — слепцами, отыскивающими на ощупь грудь, грешниками, и не надеющимися на спасение, — о чем-то таком продолжил Милаев.

Услышав про грудь, я опять скосился в проем ширмы и даже смог рассмотреть блеснувшие трусы, которые располагались в воздухе так, словно негритянка ходила по сцене на руках.

Самое интересное пропущу тут с этим богословием.

Потом трусы начали быстро сползать, взлетели в воздух и вдруг пропали, словно их кто-то проглотил. Кажется, большой зверь зашел на сцену и съел танцовщицу.

— Нет, у Шарова, думаю, всё иначе, — сказал Милаев, и я с трудом вспомнил предыдущую фразу своего собеседника. — Он знает, что делает, и делает это потому, что ему — сказано.

Я осторожно потянулся к чашке, но едва Милаев начал свою следующую фразу, тут же вернул руку назад.

— Ты думаешь, почему у нас не решают проблемы беспризорников? У нас хватило бы сил отправить их всех поголовно учиться в Оксфорд, обеспечив лучшим пансионом на время обучения. Это всё шаровские инициативы: их умышленно держат в городских джунглях — здесь у них есть наилучший шанс проявиться. За ними идет постоянное наблюдение, куда большее, например, чем за этими дурнями из оппозиции. Что Шарова волнует более всего? Количество оставшейся в нашей земле нефти? Ситуация с горскими народами? Курс валют? Нет! Знаешь, что первым делом он изучает утром? Сводки о подростковой преступности!

— Зачем? — Я помолчал и спросил еще громче: — Зачем?

— Никто не станет спорить, что у этого человека звериная интуиция, — сказал Милаев. — Отсюда ответ: зачем-то.

Милаев взял с блюдечка на столе лимонное зернышко и стал катать его в пальцах.

— Ты знаешь, что Шаров всерьез воцерковленный человек? Что он с духовником общается больше, чем с президентом?.. Может быть, он хочет набрать самых отмороженных и отправиться с ними в крестный ход до Иерусалима. Кто знает! Сам спросил бы.

Не зная, что ответить, и боясь спугнуть Милаева, я просто облизнул губы.

— Вот я тебе рассказывал про этих африканских недоростков, которые захватили нашу бывшую базу и перебили основное подразделение повстанцев, — Милаев расстегнул верхнюю пуговицу белой рубашки. — Может, самое важное даже не в том, что они безбашенные, а в том, что самому старшему там не было и двенадцати лет! Никто из них еще ни разу не пролил семя! И вот дети, не излившие семя, убивают всех, кто излил или принял его! Девою мы все согрешили! А Бог наш не был с женщиною! Ты знаешь, что Шаров не просто соблюдает все посты, но и плотски не живет с женою? Что он истинный аскет?

— Не выглядит таким, — сказал я тихо.

— А вот так, — ответил Милаев, не глядя на меня.

В большом зале кончился очередной номер, музыка стихла, и стало казаться, что все вокруг прислушиваются к нам, а Милаев этого не замечает.

— Господь не может сам погубить человека — ведь это самое любимое дитя его, — спокойно произносил Милаев, впрочем, заметно раскрасневшись. — И Господь не вправе поручить погрязшему в грехах человеку самому же истребить человейник. Могут только они — безвинные, не вкусившие плода и напрочь лишенные жалости. Шаров ведь сам, — говорил Милаев, все сильнее сдавливая лимонную косточку пальцами. — Он сам… Лишен жалости совершенно… В таком, знаешь, ветхозаветном смысле. Лишен!

Милаев шевельнул сильными пальцами, и лимонная косточка пролетела у меня над головой. Я сморгнул, а потом некоторое время ждал, что она упадет мне на голову откуда-то сверху.

Мы промолчали добрые три минуты.

— Хотя я не знаю, конечно, — сказал Милаев на три тона тише. — Я только предполагаю.

Широким жестом раскрыв полог, он крикнул проходившему мимо официанту:

— Рассчитайте нас за три чая и бутылку коньяка!

Официант подошел и поправил Милаева:

— Один чай и три по триста коньяка.

Африканского мяса я так и не поел. Хотя, может быть, кроме танцовщиц, там и не было никакого другого мяса.

Мы вышли на воздух.

Я подергал щекой, рукой, ногой, чтоб вернуть подвижность мышцам и, поискав глазами, нашел такси.

Кажется, пора прощаться.

— Ну, так ты хорошо знаешь Шарова? — спросил Милаев уже совсем пьяным голосом, глядя мне спину.

— Нет, — сказал я.

— А зачем тебя пускают в лабораторию? — спросил он, когда я открывал левую заднюю дверь.

— Ты же и пускаешь, — ответил я.

Отчего-то я ни разу не задал Альке ни одного серьезного вопроса.

Даже не спрашивал, как прошло ее детство, с кем она дружила в школе, что-нибудь про ее парней в пределах уместного…

Какие-то вещи она неожиданно рассказывала сама, например: «…я с одним так попробовала, как будто сваи в меня забивали…», но это же не о том, о другом совсем.

А родители? У нее вообще есть родители? Что там за мама, которая печет?

В садик ходила она или нет? На какие оценки училась? В учителя физкультуры влюблялась? Нет, опять не про то.

Какой у нее любимый цвет? Запах, вкус?

Понятно, о чем я подумал, задавая последний вопрос.

Плюнул на все и стал думать только об этом.

Аля, возвышающаяся перед глазами как розовая статуя, держит себя ладонями под груди.

Аля у стены, ищет руками по стене, за что бы ей схватиться и удержаться, ноги в туфлях, туфли на каблуках, стоять неудобно при такой качке в семь баллов, и ноги подламываются то и дело, и перестук каблучков иногда: тук — ножки переставила, ток — поспешно переставила еще раз, тук… ток! Аля, головой, лбом в подушке, набычилась, упирается в подушку почти теменем, чтоб рот был открыт, чтоб было чем дышать, резким движением кладет ладони на свои ягодицы, рас-кры-ва-ясь…

Я всё не мог попасть ключом в замок, накручивая всё это в голове… попал, наконец, и понял, что дверь заперта изнутри.

— Алька, блядь… — выругался и вдавил звонок. Ни черта не слышно, звенит он там или не звенит. Вдавил еще раз. Вдавил. Вдавил. Мне надо быстрее. Я выгулял себя. Я нагулял к тебе интерес, Аля.

— «…Как сваи забивали…» — повторял вслух, и что-то давило в грудную клетку, огромный воздух, непонятно только — внутри так много оказалось этого воздуха или он весь снаружи.

— «…Как сваи забивали!..» — выкрикнул я вслух и прижался лбом, грудью, пахом к железной двери.

Там, еле слышное, что-то процокало, зашевелилось.

Я сделал шаг назад.

Свет в дверном глазке померк, это Аля смотрит на меня. Ощущение как на приемной комиссии.

«В каких войсках вы хотели бы служить, молодой человек?»

«Я хотел бы забивать сваи».

«В стройбат. Дать вам сваю?»

«Не надо, у меня своя».

Аля открыла дверь, но не настежь, а так, чтоб стоять у косяка и смотреть на меня в образовавшийся прогал, одну ногу вижу ее, одну грудь. Нога, которую видно, — в пушистой тапочке. Та грудь, что мне видна, — без лифчика, но в халате.

Аля молчала.

Я пришел забивать сваи, я свайщик, мне надо освоить свое, сваять.

— Конструктор пришел собирать? — спросила Аля, нехорошо улыбнувшись и быстро лизнув острием язычка верхнюю губу.

Я протянул руку, чтоб взять ее за грудь, грудь была совсем близко, ей можно было накормиться.

— Но еще! — сказала Аля и отпрянула. — Себя подержи за…

— Мне нужно собраться, — сказал я глухо.

— У тебя тут ничего нет.

— Зубная щетка, — сказал я, подумав.

Она закрыла дверь и, судя по всему, пошла в ванную.

Я вспомнил еще про бритву, несколько книг, два носка в коричневую полосочку, свитер — вдруг похолодает.

Через совсем короткий промежуток времени дверь открылась, Аля, глядя куда-то в коврик у двери, протянула мне пакет, подержала секунду и разжала пальцы с длинными, в чудесных брызгах ногтями, совсем недавно я видел, как эти ногти при иных обстоятельствах…

…машинально я поймал пакет…

Дверь закрылась, замок вставил раздвоенный язык в пазы.

Я открыл пакет и осмотрел содержимое: свитер, носки, книги, бритва… Всё на месте. Заранее, что ли, собрала? Зубная паста еще, но не моя, между прочим.

От себя, может, положила? Может, это знак, что она вот ухаживает за мной. Заботится, переживает. А?

«…будет повод вернуться: вот, ты пасту отдала свою, я принес…»