Живые и прочие - Лея Любомирская

У басики были бульдожьи щеки и длинные седые волосы, собранные в бублик. Однажды она их распустила, и я поразился, как много их, оказывается, — всю спину закрывают. Басика была полная и ласковая, только ласковость ее совсем другая, угрюмая, не радушная, не приветливая, как, скажем, у бабушки Дениса. Резкие ноты появлялись в голосе, когда она говорила о моей маме. «Ольгу — не люблю! И Антона не люблю!» Не помню, спрашивал ли: а меня? — может быть, и сама отвечала: «А тебя люблю, Сержик» — и целовала в лоб.

Удивительное сходство с нами было обнаружено в книжке на иллюстрации к стихотворению Барто. Те же щеки, тот же бублик, а Сережа — в полосатом свитере, точно как у меня. «Если вы по просеке, я вам расскажу, как гулял попросите жук, обычный жук». Когда мы все-таки выбирались погулять, было величайшим подвигом дойти до «вторых туй», высаженных полукругом. Эта аллея была такой долгой, широкой, она вела куда-то в запретное, запредельное, и уговорить басику пройти еще десять шагов (а вдруг аллея кончится и начнется что-то другое?) было трудно, почти невозможно; приходилось возвращаться. Когда я взрослыми шагами прошел ее с другого конца за пять или шесть минут, я впервые почувствовал обратный рост деревьев. Из давно проданной кому-то квартиры, так долго пустовавшей после бабушкиной смерти, все уже выветрилось, и пыль стерли, и обои новые поклеили, и телевизор снесли на помойку. А сливы, от которых меня однажды вырвало, нельзя же есть в таких количествах; а вставная челюсть, овощной магазин с характерным запахом земли, окна роддома напротив, горевшие в темноте мертвенным люминесцентным светом, жуткий бабушкин храп «хрр-аш-аш», гоголь-моголь, яйцерезка, тертые яблоки с сахаром; а как вдруг тревога повисла в воздухе, когда взрослые стали чего-то недоговаривать, исчезать, оставлять меня с маминой подругой; а как потом, уже после похорон, басика открывает мне дверь, приглашает зайти, как ты вырос, говорит, и на лице синяки, и пахнет чем-то старческим, и надо куда-нибудь просыпаться, не прощаясь; шестое марта 1992 или 1993 года, папа точно не помнит, — это так показательно, что и я не хочу уточнять; ничего кроме памяти, хоть и живу я в страхе что-то не успеть почувствовать до того, как кончится я и начнется кто-то другой, одна только память, зачем-то возвращающая меня в мои сны, в мои подъезды, в мое нигдетство.

Виктория Головинская

АНГЕЛИКА

Т, с любовью и мерзопакостью

При ней всегда ссорятся парочки.

Мужчин прошивает насквозь чем-то очень душным, взваренным, пресным — домашним, — раствор этот становится до того концентрированным, что они взрываются, хлопают дверью, говорят: никогда больше! Говорят: я сам по себе! Исчезают с концами. Думают: не вернусь!

Женщины ревут на кухоньке, говорят: да он никогда, никогда раньше… я не знаю, что нашло. Она молчит, она знает прекрасно: инь вышел из берегов, женского стало слишком много, он все равно не выдержал бы, но позже. У подруги еще оставался в запасе месяц, год, десять, было бы счастье, отравленное его вспышками ярости, его молчанием, его «как я устал». Дозы смешивались бы, переходили одна в другую: сперва на десять частей счастья одна часть яда, потом наоборот. Потом бы ее рвало, отравление, его колотило бы, передоз.

Им не надо было быть вместе с самого начала.

Ангелика видит все наперед. Ангелика спасет их сейчас, она даст им шанс осознать все как можно раньше, не загубить свою жизнь, быть свободными для новых встреч и новой — настоящей — любви.

Они и сами поймут, но позже, надо помочь, думает Ангелика, дурацкое имя, выбрала сама в шестнадцать, буковку «г» вместо предсказуемой розово-книжной «ж» выписала сама твердым почерком. Разругалась с родителями, хватило пороху устроить всю эту возню с документами, полноватая паспортистка смотрела жалостливо, называла дочкой, пыталась отговорить.

А назад теперь менять как-то глупо, даже мама уже смирилась, зовет, правда, Аней, а Ликой никак.

Без меня они не справятся, думает Ангелика, надо помочь. Но как же это тяжело, господи.

Она делает вдох.

Ты пойми, он же не ценит тебя, он не видит, какая ты настоящая, какая ты нежная, говорит Ангелика.

Ты пойми, настоящее — оно не такое, это когда ясно и свет, когда ты уверена, когда нет срывов, нет сомнений.

Ты пойми, это просто страх остаться одной. А одна ты не будешь.

Подруга говорит: ты мой ангел, Ангелика, спасибо тебе, да, я понимаю, я теперь вижу. Вижу ясно, а помнишь, тогда, в субботу? А как мы на дачу собирались, а он? А суп мой ему не понравился? Ты мой ангел-хранитель, Ангелика, спасибо тебе, да. Оставайся сегодня?

Потом они пьют вино, курят крепкое, а потом травку — подруга с мстительным блеском в глазах извлекает пакетик из заначки, припас? Ну вот на тебе, это нам ты припас, а сам перетопчешься… а вот еще как он тогда меня из аэропорта, да? Ссскотина.

Потом, конечно, целуются, подругины губы изгибаются чуть грубее и яростней, чем взаправду. Бокал вдребезги, ванна, зеркало, Ангелика смеется и ведет ее за руку, видишь, видишь, какая ты? Смотри на себя, ты прекрасна, прекрасна.

Утром они просыпаются поздно, подруга еще ночью кинула шефу строгую эсэмэску про внезапное что-то там, а Ангелике никуда не надо. Они устраивают завтрак у Тиффани, такая у них игра. Красивая жизнь, остатки икры с Нового года, омлет и клубника, ну и что, что замороженная. Строят лицом непривычные гримаски, складывают губы трубочкой, говорят чуть громче, чем всегда, много смеются.

Когда случайно сталкиваются — кухня маленькая, суета деланно оживленная, не разойтись, — отпрыгивают по углам, как две ошпаренные кошки, и, перебивая друг друга, торопливо заговаривают о сцене из какого-то фильма, музыке, черте в ступе, а вот еще, помнишь? Ага. Отводят глаза.

Потом Ангелика долго едет домой. От подруги до нее не сорок, конечно, тысяч, но много, действительно много. И видятся они нечасто, да и какая она, в сущности, подруга, покачивается в голове у Ангелики в такт поезду. Встречаемся раз в полгода, да даже и не встречаемся — пересекаемся, пьяный щебет, пустота. У Ангелики похмелье, усталость, и хочется быть беспощадной.

Дома Ангелика первым делом идет к холодильнику, достает что придется, ест прямо так, не разогревая, из сковородки.

Она отдала так много сил, ей тяжело, она вычерпана до донышка, надо восстановиться. Ангелика медленно тянет внутри головы ленту мыслей: не зря, не зря, она правильно поступила, да, накормила собой, ну и что, зато помогла — не подруге, неважно, просто хорошей девушке — помогла разорвать круг. Помогла выбраться из этих отношений. Бес-перс-пек-тивных, слово крутится будто на замедленной перемотке. Ангелика засыпает.