Тайна царствия - Мика Валтари

Твоя жизнь состоит из незначительных событий, которые прежде и для меня имели определенное значение: тебе следует знать все о человеке, обращающемся к тебе с приветствием; когда ты отправляешься на вечеринку, то с величайшим тщанием выбираешь украшения, которые будут у всех на виду, не только из желания нравиться своим друзьям, но еще из стремления вызвать зависть у завистников и ярость у недругов; ты окутываешь тончайшим шелком свой стройный стан и наблюдаешь за отражением своего силуэта в отполированном мраморе стен; и бывает, что безжалостно колешь булавкой рабыню, которая не так завила тебе волосы: наконец с томной улыбкой на губах ты поднимаешь свою чашу с вином, делая вид, будто внимательно прислушиваешься к тому, что тебе рассказывает какой-нибудь философ или историк, или же горячо защищаешь последнюю модную песенку, небрежно покачивая сандалией, держащейся на одном только пальце ноги, дабы тот, кто возлежит рядом с тобой, кем бы он ни был, сумел заметить белизну твоей маленькой ножки. Несмотря на свое хрупкое сложение, ты крепка и вынослива и в своей погоне за удовольствиями можешь провести не одну ночь без сна в промозглом от холода Риме. В сопровождении чужестранцев ты с непринужденным видом поедаешь птичьи язычки, ракушки или другие дары моря так, словно это представляет для тебя тягостную необходимость. Однако позже, когда к полуночи, изнеможенная, ты вырываешься из объятий одного из любовников, то с удовольствием подкрепляешься кусочком мяса с кровью, дабы продолжить любовные игры.

Таково мое представление о тебе, о Туллия, однако я больше не вижу твоего живого образа: он скорее стал похож на отражение в зеркале или же в отшлифованном камне цвета ночи, и твоя тень больше не преследует меня, как это было в Александрии, когда я безнадежно пытался тебя забыть. В настоящее время мой рассудок занят совершенно другим, хотя я для этого ничего не предпринимал. Если мы увидимся, о Туллия, ты не сможешь меня узнать, и, возможно, я тоже тебя не узнаю.

Вот почему я думаю, что пишу скорее для самого себя, чем для тебя. Я пишу, чтобы понять самое себя и разобраться в том, что со мной произошло. Мой учитель в Родосе советовал: записывать все, что видели глаза и слышали уши. Эти записи перестали быть для меня простым времяпрепровождением или же спасением от приступов тоски, и когда я пишу эти строки, ты уже не рядом со мной; с каждым днем ты все больше отдаляешься, и это не доставляет мне огорчения, более того, не знаю, теряю ли я при этом что-то, о Туллия?

Для меня также неважно, прочтешь ли ты когда-нибудь эти строки. И все же я адресую тебе свое приветствие, не переставая быть уверенным в твоей искренней дружбе, несмотря на твою погоню за удовольствиями и страстью. Ты лучше меня знаешь устройство этого мира, и именно благодаря твоим организаторским способностям мне удалось заполучить это завещание, которое сделало из меня богатого человека и позволяет жить так, как мне захочется, не обращая внимания на досужие разговоры. Ты умна, жестока и одержима жаждой власти, которая за этот год, безусловно, еще больше усилилась. Кроме того, я уверен, что если бы высказал все тебе в лицо, то это тебя нисколько бы не смутило, совершенно наоборот! Ты восприняла бы изложенное как изысканнейший комплимент, из тех, которые тебе когда-либо приходилось слышать! Никто лучше тебя самой не знает власти твоего взгляда, твоих губ, твоей шеи и твоего тела. Но я перестал быть рабом всего этого и теперь привязан к вещам, которые покажутся тебе совершенно непривычными.

С плохо выбритым лицом, в простой обуви и в иудейском плаще я хожу каждый день к воротам у Источника. Я перестал заботиться о своих руках и ногтях и думаю, что даже с помощью пемзы мне не удалось бы вывести следы чернил с моей правой руки. Привыкший к горячей воде римских термий, я теперь моюсь в холодной – причиной тому стали взгляды их посетителей из гимназиума, что расположен около дворца Ирода. Я даже перестал удалять волосы с тела и теперь покрыт шерстью, словно варвар. Тем не менее я всем доволен, ничто не причиняет мне неудобств, поскольку жажду поскорее приспособиться к новому образу жизни, дабы снискать большее доверие, даже если позже мне придется вернуться к образу жизни, к которому я привык с детства.

Не знаю, нравится ли мне этот город и этот народ. Много раз на день приходится видеть их храм: на солнце он отсвечивает белизной мрамора и позолотой, на закате, словно зловещее предзнаменование, окрашивается в пурпурно-кровавый цвет, на заре – в синеватый цвет наших мечтаний, а днем окутывается дымом из жертвенного алтаря во славу своего бога. Однако он по-прежнему остается чуждым мне. Я не ощущаю, как иудеи, священного трепета при виде его, поскольку в моих глазах он не является олицетворением святости. Когда я был молод, куда более святыми и величественными казались мне храмы Артемиды в Эфезе… или в Антиохии… или в Родосе… или же храм в Афинах, уже не говоря о римском форуме.

Определенно мне не нравится этот город, жители которого кричали, что согласны, дабы на них пала его кровь. Когда иерусалимские женщины видели, как исхлестанный Иисус бредет к месту своей казни, они плакали. Тогда он говорил им, плакать следует над своими собственными детьми. При виде стены храма я непрестанно думаю о мрачных предсказаниях: во время первого землетрясения в ней образовалась трещина сверху донизу, во время второго – обвалилась лестница, ведущая к дарохранительнице. Разве этих предзнаменований недостаточно?

Одолеваемый такими мыслями, с наступлением темноты я направился к воротам у Источника. Торговые улицы были еще полны народу, который толпился у лавок, откуда долетала речь на всевозможных языках; позванивали колокольчики на верблюдах, а к небу поднимался ослиный рев. Должен признать, что священный град иудеев действительно представляет собой большую метрополию, но она оставила меня безразличным.

Когда на город опускаются вечерние сумерки и его жизнь затухает, чужестранец начинает испытывать в нем ностальгию. Теплящийся призрак надежды тревожит меня понапрасну, и грусть одиночества начинает терзать мою душу, несмотря на то что в тысячу раз лучше ни от кого не зависеть! А на исходе дня в чужом городе нет горше подарка, чем одиночество!

И все же в этот день моя душа была наполнена радостью ожидания; я действительно уверен, что живу во времена великих перемен и нестабильности: он воскрес из мертвых, и его царство находится среди нас; немногие об этом знают и верят в это и даже у этих людей в глубине души тлеет искра сомнения, поскольку подобного никогда раньше не бывало. Это сомнение гнездится и во мне, однако я верю, верю и страстно желаю, чтобы произошло нечто, что может пролить свет на все остальное.

У ворот оставались лишь двое или трое нищих, но слепого не было видно. Множество женщин, держа кувшины с водой на голове, проходили мимо, оживленно беседуя. Мое присутствие было им настолько безразлично, что они даже не стали прикрывать нижнюю часть лица.

Вскоре небо стало темно-синим, тени удлинились; на небосклоне уже сияли три звезды, когда и часовые у ворот наконец зажгли факел из желтой смолы. Они установили его на подставке у прохода. Несмотря на постигшую меня неудачу, я решил возвращаться, не дожидаясь сигнала отбоя; но все же домой я не торопился: какая для меня была разница – находиться здесь или любом другом места?

Неожиданно из ворот вынырнул человек. На плече он нес кувшин, который поддерживал рукой. Продвигался человек очень осторожно, чтобы не споткнуться в темноте. Я дождался. пока он исчез в улочке, ведущей к верхнему городу, и последовал за ним по подъему: вскоре начали попадаться невысокие ступени. Я слышал его шаги, его тяжелое дыхание – наверное, кувшин был довольно увесистым – и шел следом.

Так, друг за другом, мы двигались весьма долго. Наконец достигли самой верхней части города; путь сюда показался мне слишком долгим, и я понял, что мой проводник выбрал не самую короткую дорогу. Добравшись до безлюдного места, он опустил кувшин на землю и, придерживая его рукой, прислонил к стене. Он стоял, словно окаменевший. Я подошел и, не проронив ни слова, остановился рядом. Мы так и стояли до тех пор, пока он не отдышался. Обернувшись ко мне, он после приветствия спросил.

– Значит, ты осмелился?

– Мир тебе! – ответил я. – На свете много путей, и на них легко заблудиться.

– Существуют лишь два пути, – ответил он тоном, не допускающим возражений. – Один из них ведет к жизни, второй – смерти.

– Для меня существует лишь один из них, – твердо сказал я. – Однако одному мне его не найти, я надеюсь и хочу верить, что мне его укажут.

Не проронив больше ни слова, он поднял кувшин на плечо и зашагал дальше. Я хотел пойти рядом, но он воспротивился этому. Немного погодя я предложил ему:

– Здесь крутая лестница, может, тебе нужна моя помощь? Я боюсь, что ты опять начнешь задыхаться.