Опимия - Рафаэлло Джованьоли

– А-а!.. Ты ходишь защищенным от ночных нападений, мошенник, – закричал задыхающимся и разъяренным голосом римский всадник, – но это не поможет тебе, негодяй!

И, с этого момента в самом деле Кантилий направлял свои удары в шею и лицо Агастабалу, хотя это требовало более трудных и опасных выпадов.

Бой продолжался с минуту; у Кантилия была оцарапана грудь, а его пенулу изорвал в клочки клинок Агастабала. Карфагенянин был дважды ранен в левую руку и один раз – в правую.

Внезапно карфагенянин в диком порыве бросился на всадника; левой рукой он ухватился за клинок Кантилия, и в то время как римлянин, изо всех сил рванув кинжал к себе, рассек ему ладонь, Агастабал вонзил свой кинжал по самую рукоятку в грудь римлянина, а потом бросился бежать по Мугонийскому переулку.

Кантилий попытался было преследовать его, но, сделав семь или восемь шагов, покачнулся и упал ничком на мостовую, издав долгий, мучительный, глубокий стон.

В этом Мугонийском переулке проживал некий сводник, владевший десятком или дюжиной красивейших рабынь. Дом столь гнусного человека посещался не очень часто, потому что он брал слишком высокую плату с молодых патрициев, пожелавших провести здесь несколько часов.

Тем не менее дверь этого дома открылась как раз в тот момент, когда перед нею пробегал Агастабал; из дома вышел прекраснейший юноша, всего лишь девятнадцати лет от роду, высокий, крепко сложенный, с приветливым лицом, исполненным любезности и привлекательности, однако мужественным и по-мужски гордым.

– О… о! – спокойно выдавил из себя молодой патриций, одетый в латиклавию, наполовину спрятанную под грубошерстным солдатским плащом; рука его потянулась к рукояти меча, подвешенного на перекинутой через плечо пурпурной перевязи. – И что здесь нового?

И как раз в это мгновение топот Кантилия, преследующего Агастабала, отвлек его внимание в сторону Священного Капитолийского холма, и патриций увидел, как покачнулся и упал несчастный секретарь верховного понтифика.

– А!.. А!.. – буркнул тогда молодой патриций. – Кажется, здесь потасовка.

И, обернувшись к дому, откуда он только что вышел, дверь которого оставалась полуприкрытой, пропуская полоску света на грязную мостовую переулка, повелительно крикнул:

– А ну скорей, мерзавец, позови своих рабов, несите факелы! Нужно подобрать упавшего, он совсем недалеко отсюда.

– Сейчас, доблестный Сципион, – раболепно услужливым голосом отозвался сводник, к которому, очевидно, и были обращены слова патриция, – сейчас; я всегда готов услужить тебе.

И почти тут же послышался голос достойного мужа, обращенный внутрь дома и теперь переменивший смиренный тон на распорядительный и властный:

– Эй, лентяи, Лисимах, Муффеций, Понтий, эй, Лисимах, Понтий, Иезбал, эй, недоделанные, а ну-ка бегите… все…бегите с огнем, так вас и разэтак во всех ваших богов!

Тем временем вышедший первым из дома развлечений Публий Корнелий Сципион, который на протяжении всей своей жизни, а в особенности в юности, был и нежен с женщинами, и любим ими, и довольно-таки пристрастен к любовным наслаждениям[66], приблизился к месту, где лежал Луций Кантилий.

За ним поспешали один за другим сводник и некоторые из его слуг, несших факелы и светильники.

Хриплые, неразборчивые причитания слетали с губ лежащего.

Сципион наклонился к раненому и, ухватив его под мышки, приподнял рывком и сказал одному из подбежавших рабов:

– А ну хватай его за ноги и понесем его в дом твоего хозяина.

Раб повиновался, и Луций Кантилий был перенесен таким образом в атрий дома сводника, а оттуда, по приказанию Сципиона, в одну из комнат, прилежащих к атрию, где раненого опустили на маленькое ложе.

Пока происходила эта суета, Сципион говорил:

– Клянусь Марсом Мстителем… этому бедняге, полагаю, крышка…

– Только из-за тебя, из уважения к тебе, достойный отпрыск рода Корнелиев, я дал приют в своем доме этому надравшемуся забияке; если бы не ты, я оставил бы его умываться собственной кровью на мостовой, где он вымазался в уличном дерьме.

– Заткнись, похабная скотина, – высокомерно и презрительно бросил Сципион; взяв из рук раба факел, он поднес его к бледному лицу раненого; он сейчас же узнал его и не смог удержаться от восклицания:

– Спаси, Юпитер!.. Луций Кантилий!

И, возвратив факел рабу, он заботливо склонился к несчастному, несколько раз назвал его по имени, провел рукой по его бледному, холодному, мокрому лбу и, не получив никакого ответа от раненого, уже больше не стонавшего и не двигавшегося, распахнул пенулу, испачканную уличной грязью, и плащ, и белоснежную нижнюю рубаху, всю мокрую от крови в том месте, где была рана, и очень расстроился:

– О, боги!.. Он при смерти!..

Шум тем временем привлек некоторых рабынь, они вышли из своих комнат, обнаженные, провоцирующие формы которых очень слабо прикрывали прозрачные одежды из голубой вуали; они собрались в комнате, куда рабы перенесли Кантилия; они столпились возле лежанки, на которой был распростерт холодный и неподвижный раненый. Одна из рабынь, Тарентина, со светло-коричневым загорелым лицом, длинными и густыми распущенными волосами, блестящими и черными, как эбеновое дерево, воскликнула, сложив в порыве милосердия свои белейшие руки:

– О! Красивый мальчик!.. Ох, бедный мальчик!

– Эй!.. Брось, Евлазия, – одернул Сципион прекрасную рабыню, – не делай плохих предсказаний о состоянии этого храброго юноши, моего друга.

– Э-э… Но… Мне очень жаль… мой славный Сципион, – сказал сводник, который уже довольно долго щупал пульс и слушал сердце Луция Кантилия, – Да, мне очень жаль… но он мертв.

– Мертв! – воскликнул Сципион и побледнел. – Ты сказал… мертв?..

Глава V. Избрание Варрона консулом. – Безумие Опимии

В день январских календ (1 января) 537 года[67], на рассвете, римский народ толпами шел на Марсово Поле, где должны были состояться центуриальные комиции для избрания консулов и преторов наступающего года. Со времен Сервия Туллия римский народ был разделен на 191 центурию, которые распределялись по шести разрядам. Первый разряд насчитывал восемьдесят центурий, к которым были отнесены граждане, чей доход составлял сто тысяч ассов или больше. Из этих восьмидесяти центурий, к которым принадлежал цвет римского народа и патрициев, сорок состояли из граждан от семнадцати до сорока пяти лет, способных нести активную воинскую повинность. Их называли центуриями юниоров. Сорок оставшихся образовывали граждане, переступившие сорокапятилетний порог; эти центурии назывались сениорскими.

К восьмидесяти упомянутым добавлялись восемнадцать центурий всадников. Всего центурий первого разряда населения было девяносто восемь.

Второй разряд, к которому относились граждане с достатком свыше семидесяти пяти тысяч ассов, образовывал двадцать центурий: по десять юниорских и сениорских.

Третий разряд также состоял из десяти центурий юниоров и десяти – стариков; отнесенные к этому разряду довольствовались годовым доходом в пятьдесят тысяч ассов.

Те же десять юниорских и