Сокровища Сьерра-Мадре. «Шкода» ZM 00-28 - Б Травен

Куртин рухнул на землю, не произнеся ни звука. Доббс склонился над ним, и, не услышав ни вздохов, ни стона, сунул револьвер в карман и вернулся к костру. Некоторое время сидел у огня, не зная, на что решиться. Но ни одной путной мысли в голову не приходило. Он чувствовал себя вконец опустошенным. Уставившись в огонь, подбрасывал сломанные ветки или подвигал их поближе к тлеющим уголькам ногами. Потом закурил трубку.

Выпустив несколько раз дым, он наконец обрел исходную мысль. А что, подумалось ему, если он вовсе не попал в Куртина, если тот случайно споткнулся и упал именно в тот момент, когда он, Доббс, выстрелил. Оглянулся в сторону леса, куда он отвел Куртина. Пристально вглядывался во тьму, словно ожидая, что сейчас из нее появится Куртин.

От долгого сидения на месте заломило тело. Встал, обошел несколько раз вокруг костра, подкидывая носком сапога сучья в огонь. Снова сел, подтянул свое одеяло. Укутался и вытянулся на земле. Позевывая, он думал, что уже засыпает. Но вдруг встрепенулся. Почему-то он был уже уверен, что в Куртина не попал и тот вот-вот предстанет перед ним с револьвером в руке. Невыносимая мысль! Она не давала ему уснуть…

Выхватив из огня толстую горящую ветку, пошел в лес. Куртин лежал на том же месте. Он не дышал, и глаза его были открыты. Доббс поднес к самому лицу Куртина горящую ветку. Но Куртин не пошевелился. Рубашка на его груди была мокрой от крови.

Удовлетворенный увиденным, Доббс хотел было уйти. Но, не сделав и трех шагов, повернулся, достал револьвер и еще раз выстрелил в Куртина. После чего вернулся к месту ночевки.

Набросив одеяло на плечи, устроился у костра.

— Дьявольщина, во мне вроде совесть заговорила, — сказал он вслух, обращаясь к самому себе, и улыбнулся. — Особенно когда я подумал, что завтра он мог бы оказаться живым. Но теперь я спокоен.

Это слово «совесть», которое он только что употребил, крепко засело в его мыслях. Оно продолжало жить собственной жизнью, и каждое предложение, рождавшееся в сознании Доббса, группировалось вокруг слова «совесть». Не столько вокруг понятия, сколько вокруг его изначального смысла.

«Вот мы и увидим, не сыграет ли совесть со мной другую шутку, — подумал он. — Убийство — самое тяжкое преступление на белом свете. Выходит, теперь моя совесть обязана проснуться? Только почему-то мне никогда не приходилось слышать о палаче, которого замучила бы совесть. Мистер Мак-Доллин — ему-то приходится этих парней на стуле подключать к зажимам. Человек сто пятьдесят, а то и больше на тот свет отправил. А ведь человек уважаемый, государственный служащий.

А сколько немцев я укокошил во Франции? Пятнадцать? По-моему, двадцать три человека. „Здорово“, — сказал наш полковник. И спал я всегда крепко, и ни один из немцев мне во сне не являлся, никто из них моей совести не побеспокоил. И даже матери их или жены с маленькими детьми не приставали ко мне ни во сне. ни перед пробуждением. Как там у нас это было — на Арагонских высотах? Немцы засели в пулеметном гнезде. Черт побери, крепко же держались! Нас было две роты полного состава, а пробиться мы не могли. Но вот у них кончились патроны. Они замахали белой тряпкой. Осталось их там одиннадцать человек, этих железных парней. Мы — туда! Все они подняли руки. Они нам улыбались. Они были честными воинами. И видели в нас достойного противника. А мы их перекололи и перерезали как скот. А у того, кто особенно усердствовал, не пожалев даже раненых, фамилия была Штейнгофер. Родился в Германии и в Штаты переехал всего лишь семнадцати лет от роду. Его родители, братья и сестры и по сей день живут в Германии. Но как раз он-то и был особенно безжалостным. Несколько человек умоляли сохранить им жизнь, у них, мол, много детей. И что же наш молодец Штейнгофер этим многодетным отцам ответил? Ведь что-то такое он им крикнул? Ну, низость какую-то, а потом заколол штыком. По-моему, его наградили медалью.

А тогда откуда-то появился английский офицер связи и увидел своими глазами, как приканчивали последних немцев, которые совершенно не сопротивлялись. Англичанин крикнул нам: „Дёрти доге[3], где ваша совесть?“ Но если даже Штейнгофер не устыдился, если множество его земляков не устыдились, которые после объявления войны возжелали немецкой крови больше, чем самый кровожадный джинго[4], мне-то чего было стыдиться? Моя совесть никогда из-за тех немецких парней не ныла, а уж у Штейнгофера тем более. Почему же ей обеспокоиться сегодня из-за этого хиляка Куртина? Если он мертв, совесть успокоится. Совесть лишь тогда забьется, как в силках, когда мне будет угрожать каторжная тюрьма или за спиной станет палач с петлей. Когда ты оправдан по суду или отсидел свое, убитый тебе больше не является.

Он является только тогда, когда ты боишься, что дело раскроется и тебя схватят.

Раз солдатам и палачам платят за их службу деньги, совесть их никогда не дрогнет, сколько бы людей они ни убили. Чего мне бояться? Все хозяйство при мне, Куртина никогда не найдут. А еще лучше — завтра я его закопаю в землю!»

Доббс громко рассмеялся. Его позабавило, что мысли обрели такую подвижность, набежали такой живой чередой. С чего это он стал настолько умным, что способен на такие мудрые мысли — странно даже. Подумалось еще: а вдруг эти мысли можно записать и люди примут его за ученого человека? Доббс сам себе удивлялся.

Доббс прилег поближе к огню и, начиная засыпать, предвкушал, что будет сегодняшней ночью спать так хорошо, как давно не спал. И действительно, крепко проспал до самого утра.

Выпив немного кофе, оставшегося со вчерашнего вечера, принялся навьючивать ослов. И лишь тут ему вспомнилось, что Куртин мертв. К этому он отнесся как к факту, к нему отношения не имеющему, во всяком случае — не большее отношение, чем если бы Куртин умер от какой-то болезни или его убил кто-то другой. Сам он — зритель, наблюдатель. Ни на миг не ощутил он сочувствия, а тем более раскаяния. Ему раскаиваться не в чем. Куртин убран с дороги, и у него теперь полностью развязаны руки, он совершенно спокоен.

Задумался, как быть: взять ли добро Куртина себе или бросить его?.. Но еще не додумав вопроса до конца, он уже знал ответ. Оставить шкуры с золотым песком здесь — чистое безумие. Они либо попадут в руки бандитов, либо их обнаружат индейцы. Куртину своим добром все равно никогда больше не воспользоваться. Зато он, Доббс, столько всякой всячины накупит на содержимое этих мешочков! Он мог бы, например… эх, да что там говорить! Конечно, утверждать, будто даже весь груз каравана сделает его богачом, — преувеличение. Он не станет даже просто богатым человеком. Зато человеком состоятельным — станет. А так как он не собирается тихо-мирно уйти на покой, а собирается во что-то эти деньги вложить: в фабрику, в большое ранчо или в спекуляцию… Нет, спекулировать лучше не надо. Это еще вопрос, повезет ли ему. Хотя почему бы и нет? Из-за этого пустякового события? Но ведь он только защищал свою жизнь… Больше всего везет как раз отпетым негодяям. Вот людям достойным и почтенным — тем в спекуляциях никогда не везет, за что бы они ни взялись и к чему бы ни прикоснулись.

Ну конечно, оставь он все хозяйство Куртина и Говарда здесь, никто не сможет его упрекнуть, будто он убил Куртина не из самозащиты, а желая завладеть его золотом. Есть такие люди и даже судьи, которые способны все дело настолько переиначить и вывернуть наизнанку, что в конце концов ничего, кроме убийства с целью ограбления, и выйти не может. Ну, оставит он здесь груз Куртина, и его найдет кто-то третий. Разве хоть одна душа на свете поверит, что он, Доббс, ничего не взял себе? Поэтому лучше будет собраться с духом, взять все и ни о чем не переживать. Если что и всплывет, он всегда успеет сказать: «Что вы хотите, вот все его имущество; к моим рукам ничего не прилипло». Надо еще сначала добраться до места и посмотреть, как пойдут дела.

С добром Говарда все так же просто. Если тот разыщет его, прекрасно — вот все, что ты мне передал, в целости и сохранности. Пусть старик сначала найдет его! А если и встретит через какое-то время, чего никак нельзя исключить, случайности всякие бывают, то его, Доббса, ограбили бандиты и ничего, кроме одного мешка и своей жизни, спасти ему не удалось. В лесах бродит немало бандитских шаек. На них все свалить можно, потому что они на все способны. Они же убили Куртина. А может, лучше наплести, будто они с Куртином переругались, подрались и разошлись в разные стороны. Куда Куртин отправился и что с ним стало, неизвестно… Нет, все-таки история с бандитами и проще и лучше. И вообще, к чему сейчас ломать голову — это он расскажет, а то нет? Вот доберется до города, там и выход отыщется, все по полочкам разложится.

А еще, между прочим, можно дождаться старика в Тампико, как и договорено. И наговорить сорок бочек арестантов, чтобы ему и в голову не пришло проверять. Одним или двумя мешочками, которые удалось вырвать из лап бандитов, он, Доббс, го-тов-де со стариком поделиться. Тот будет доволен, что хоть что-нибудь да осталось, и никому и слова не скажет. Как знать, не случится ли со стариком чего худого по пути к железной дороге? Эх, попадись ему сейчас под руку двое-трое метисов! За двадцать песо, ну, за двадцать пять они подстерегли бы старика и укокошили его; тогда никто и никогда ничего не узнал бы об этой истории.