Иван Грозный: «мучитель» или мученик? - Наталья Пронина

Так, по словам Курбского, были «разграблены» многие «сильные и славные» роды,[281] ввиду чего оппозиция все чаще стала обращать «свои взоры в сторону Литвы. Там искали спасения те, кто не хотел мириться с самодержавными устремлениями Грозного. Откуда ждали помощи те, кто подумывал об устранении царя Ивана. Тревога властей по поводу (этих) связей возрастала по мере того, как сражение на русско-литовской границе приобретало все более ожесточенный характер»…[282] Например, чуть не сбежал в Литву глава боярской Думы князь Иван Вельский. При аресте у князя нашли грамоты от короля Сигизмунда-Августа, гарантировавшие ему надежное убежище в Литве, а также подробную роспись дороги до литовского рубежа. Предпринял попытку уйти в Литву и смоленский воевода князь Дмитрий Курлятев — его случайно задержали уже, видимо, на самом кордоне. Потом, стремясь оправдаться, он писал царю, что лишь ненароком «заблудился» вместе со свитой в дороге… Курлятев был отозван из Смоленска и сослан в отдаленный монастырь на Ладожском озере.[283]

Наконец, новая измена обнаружилась со стороны двоюродного брата государя — князя Владимира Старицкого, одного из главных участников давнего «мятежа у царевой постели». Именно в тот момент, когда армия Ивана (в которой были и старицкие удельные полки) шла к Полоцку, из ставки князя Старицкого бежал его ближний дворянин Борис Хлызнев-Колычев, предупредивший полоцких воевод о намерении царя осадить крепость. Но тогда, уже во время осады города, Иван словно отказался поверить в причастность Владимира к этому делу и приказал лишь установить наблюдение за братом… Однако поверить вскоре все-таки пришлось. Обратившись к царю, своего господина разоблачил удельный дьяк Старицкого — Савлук Иванов. Причем, узнав об этом, князь Владимир «пытался отделаться от доносчика и упрятал его в тюрьму. Но Грозный велел привезти Савлука в Москву и лично допросил дьяка. Вина удельного князя оказалась столь значительной, что царь отдал приказ о конфискации Старицкого княжества и предании суду удельного владыки».[284] В то же время, как свидетельствует летописец, Грозный, не пожелав сам судить двоюродного брата, вынес дело на рассмотрение высшего духовенства: «и перед отцом своим богомольцем Макарием митрополитом и перед владыками и перед освященным собором царь… княгине Ефросинье и ко князю Владимиру неиспроавление и неправды им известил и для отца своего Макария митрополита и архиепископов гнев свой им отдал…»[285] — то есть простил. Выслана и 5 августа 1563 г. пострижена в монахини была только мать Владимира Андреевича, гордая, неукротимо властная княгиня Ефросинья Старицкая (не случайно и в летописи она названа первой). Ибо именно ее, а не брата (человека бесхарактерного, недалекого, поступки которого он откровенно называл «дуростью») считал Иван подлинной вдохновительницей заговора…

Однако передавая Эпизод о «расправе со Старицкими», Эдвард Радзинский по привычке объяснил читателю это «дело» наиболее упрощенно — как жестокую «плату по давним долгам, за далекий „мятеж у царевой постели“», как месть Ивана своему брату и «его старухе-матери» (на самом деле вовсе еще не старой женщине), коих он и в живых-то оставил лишь для того, по словам автора, чтобы они «пожили в страхе — это куда хуже смерти»… Что ж, действительно, опальная княгиня, принявшая при постриге имя Евдокии, еще довольно долго прожила в Воскресенской женской обители, расположенной неподалеку от знаменитого Кирилло-Белозерского монастыря. Из общеизвестных исторических исследований явствует: даже там высокородной монахине специальным царским распоряжением позволено было «сохранить при себе не только прислугу, но и ближних боярынь-советниц. Последовавшие за ней слуги получили несколько тысяч четвертей земли в окрестностях монастыря. Воскресенская обитель не была для Ефросиньи тюрьмой. Изредка ей позволяли ездить на богомолье в соседние обители. Под монастырской крышей старица собрала искусных вышивальщиц. Изготовленные в ее мастерской вышивки отличались высокими художественными достоинствами»[286]… Было ли это следствием «жизни в страхе»? Или же… Или же наоборот — проявлением душевного покоя, обретенного княгиней в тиши и сосредоточенности отдаленного монастыря? Проявлением того истинного смирения, которое достигается не сразу и не просто, путем глубокого осмысления человеком своих грехов и которого так не хватало ей, Ефросинье, чья душа столь долгие годы была обуреваема честолюбивыми замыслами возвести на престол собственного сына?.. Пусть читатель думает и решает сам…

А конфискованный удел Иван вскоре тоже вернул Владимиру. Уже в октябре оба брата вместе ездили на охоту в Старицу…

«Опала Старицких» произошла на исходе лета 1563 г. Краткое упоминание о ней находится в труде Э. Радзинского на странице 59-й. Буквально же страницей раньше уважаемый наш автор поместил (не менее краткий!) рассказ еще об одном «зверстве» Грозного — расправе с боярином Михаилом Репниным и князем Юрием Кашиным, «участниками ливонских баталий»… Между тем, согласно реальной хронологии, государь действительно казнил сих именитых мужей, но не ранее лета 1563 г., а гораздо позже — уже зимой 1563/64 г. И в этой новой, на первый взгляд, совсем незаметной, незначительной неточности тоже имеется своя потаенная недосказанность…

Начнем с того, что описание «мученической» кончины боярина Репнина, равно как и убийства его родственника — князя Кашина, полностью взято нашим литератором из послания Курбского, в котором князь в самых резких выражениях ругал Ивана за пролитие «святой крови» своих воевод. Именно Курбский, сидя уже за польско-литовским кордоном, первым сочинил легенду о том, как будто бы однажды царь позвал к себе на пир боярина Репнина. Застолье было шумным. Наконец, изрядно выпив, все присутствовавшие пустились плясать вместе со скоморохами, и лишь один именитый вельможа Репнин счел подобное унизительным для себя, стал открыто корить Ивана в «недостойных христианского царя действиях». Причем Иван пробовал образумить строптивца, просил, протягивая ему маску: «Веселися и играй с нами»,[287] но тот упрямо и гордо растоптал поданную царем маску, за что был взашей выгнан, а затем и убит — в церкви. Ибо, как через века дополняет Курбского г-н Радзинский, Грозный хотел, чтобы бояре знали: даже «бог не спасет от гнева государева. Все должны по-холопьи чтить отныне одну волю — его, царскую. Она теперь — воля божья»…

Невзирая на весь мрачный колорит этой «истории», даже такие современные либеральные исследователи, как Р. Г. Скрынников, считают ее «притчей»,[288] намеренным вымыслом князя Курбского, не имеющим реальных исторических оснований, но который, однако же, «хорошо характеризует взаимоотношения царя с „великими“ боярами накануне опричнины… Князья не только перечили, но и грубили самодержавному владыке».[289] Сочиняя свои гнусные писания о «кровожадном деспоте», Курбский и стремился прежде всего оправдать их. Оправдать и их высокомерное хамство, и подлую измену. Словом, все то, о чем он имел информацию намного большую, чем мы сейчас…

Действительные причины и обстоятельства казни Репнина и Кашина были следующие. В конце 1563 г. Москву посетило новое большое польско-литовское посольство, возглавлявшееся Юрием Хоткевичем. Но переговоры закончились ничем. Литовская сторона снова отказалась признать потерю Полоцка и уступить русским ливонские земли до Двины. А потому продолжение военных действий оказывалось неминуемым. Вероятно, предвидя именно такой исход событий, Иван Грозный уже к этому времени подготовил новый план наступления на западном фронте. И как только литовские дипломаты покинули Русь, военные действия возобновились.[290]

Замысел нового наступления был широк и смел, предполагал быстрое проникновение в глубь территории противника. Согласно ему завоеватель Дерпта П. И. Шуйский должен был выступить с войсками из Полоцка, Серебряные-Оболенские — из Вязьмы и, соединившись вместе, идти на Минск и Новогрудок. Но… секретные сведения о перемещениях русских армий оказались выданными врагу. Благодаря этому литовцы успели сосредоточить свои главные силы на нужном направлении и не допустили соединения русских. Неподалеку от города Чашникова на реке Уле вечером 28 января 1564 г. полоцкая армия П. И. Шуйского (который двигался, кстати, «оплошася небрежно», и даже собственные боевые доспехи воеводы везли позади него, в санях), неожиданно попала в засаду и была наголову разбита войсками Н. Радзивилла,[291] Спаслись лишь немногие, бежав назад в Полоцк…

Кто конкретно повинен в этом военном преступлении и в этой трагедии — мы, пожалуй, не узнаем уже никогда. Но четко известно: о деталях секретного плана наступления в Литву знал только царь и члены боярской Думы, утверждавшие этот план. Следовательно, очень логично, что именно члены Думы, среди которых был и боярин М. Репнин, оказались первыми, на кого пало подозрение в измене. Только кто-то из них, по мнению Ивана, мог выдать и выдал секретные сведения находившимся в Москве литовским послам. И если приказ казнить Репнина он отдал на рассвете 31 января 1564 г. — именно тогда, когда в столице получили весть о страшном разгроме, то вряд ли можно думать, что у царя не было для такого шага никаких серьезных оснований…