Оккупанты - Валерий Петков

– Я в интернете прочитал, попалась статья, что партизаны бесчинствовали, мародёрствовали, насиловали, убивали.

– Это дурак какой-то писал! Пустоцвет глумной. Мы же жили за счёт населения! Как же мы могли себя так вести! Такой статейкой капитала себе не прибавишь.

– Ты вот воевал, не боялся? Страха не было?

– Объявляю сурьёзно – не было страха!

– Молодость, бесшабашность, наверное.

– Не в этом дело. Такая ярость… ослепительная была к фашистам! Вот было дело. Форсировать реку, приказ такой пришёл. Там много подвод с продовольствием награбленным. Как это сладить? Основная группа ведёт бой, а мы скрытно обходим, окружаем группировку, гарнизон. И надо в воду прыгнуть, под пули. В какой-то момент взял меня страх. Как это – с рюкзаком, вещами, оружием. Что топор в воду. Тогда я своему взводу командую – в деревню, берите доски, двери: плавсредства. А деревня вот она, рядом, на берегу. Переправились. Невелика река, метров двадцать, а всё ж не перепрыгнешь разом. А тут ещё стреляют по нам в упор. Весна, апрель, вода ещё холодная была. Просто думать надо, как уменьшить опасность. И всякий раз об этом думку держать. Так от страха избавился. Переправились, вода с нас ручьями, брат рядом со мной, Егор. И комбриг бежит с пистолетом, кричит «Вперё-ё-ё-ё-д!». Подводы отсекайте от охраны, чтобы не угнали. И битюги бельгийские эти… Першероны. Мы с Егором рты разинули. Лошадей таких огромецких сроду не видывали. А комбриг легонько меня по шее: нечего тут топтаться, ротозеи, вперёд!

Так с комбригом познакомился. Да больше его с войны и не видел. Вроде бы в Луге живёт, по слухам. А Рожко умер, командир отряда, в Киеве. Давно уже. И Вараксов умер, которого я мечтал убить. Такая была ненависть огромная. Несправедливо это было. Я это всем сердцем понял. Хотел ему в бок всадить пулю. Пусть бы и меня расстреляли, а только отомстил бы за брата. До сейчас всё волнует эта история. Ан нет, кто-то меня одёрнул. Кто? Хотя не сказать, что был верующий. Перед войной понимал эти принципы – не убивай, не воруй, не обижай… не ври. Всё такое. Это к старости жизнь подводит так, что понимаю – верующий я. Отец истинно стал верующий, когда вернулся с Первой мировой, Георгиевский кавалер. У мамы была большая вера, истинная. Сестра её, тётка моя – утром встанем, перекрестит; чуть куда шаг-два сделает, обернёшься, опять крестное знамение. Спать ложимся, пошепчет, глаза прикроет, помолится за нас. Она многие молитвы знала. А когда в партию меня уговорили, чувство было такое – не обижай людей. Хотя знал, что коммунисты головорезы, много таких было среди них. Сколько людей выручил. Анонимку же раньше напишут в партком, считай, гибель! А я старался выручить. Разрядить обстановку. Прикрывал людей, как мог. Поддерживал. Прикрыть – это как ладошкой темечко его уберечь, спасти от удара по затылку, а поддержать – это под руку, чтоб не упал. Тридцать пять человек под моим началом. Разные приезжали. А я за каждого в ответе. И я за них горой стоял, воевал, в обиду никого не дал. И никто меня не подвёл! Вот так.

Ещё не женат был, вступил в партию. И до сейчас себя не казню. Как-то это меня не унизило, не запачкало. Так и жили, по совести старались.

– Жил ты в Риге у младшей сестры, а старшая помогала?

– Что ты! Ещё как. Работала бухгалтером в совхозе. Свиней держала, кур, огород засажен от края до края. Поле! Человек-то она деревенского воспитания. А мы что – я на резке металла, потом ученик слесаря, жена на изолировке катушек. Сколько мы там зарабатывали? Да и не было ничего в магазинах. Разруха. В субботу после работы к сестре срываемся, ночуем, помогаем в огороде, по хозяйству. Один денёк выходной. Вечером назад, утром снова на работу. Никакого отдыха. Очень меня жалела. Я с Камчатки приехал – шинель без рукава, без полы. Кургузая такая… кацавейка. Ботинки, обмотки. На Дальнем Востоке сапог нам не давали. Так она сразу же заказала сапоги хромовые, знакомый у неё был мастер, кожаное пальто сладили. Как она бывала нам рада, когда мы все вместе приезжали! Уже в Елгаве они жили, перебрались в город. Вроде и квартирка небольшая, дочь с зятем, внучка тут же, а стол – ломится! Радушная была женщина, добрая. В три дня не съесть, хоть и спать не ложись. Она была главбух в совхозе, а председатель сельсовета пьющий, спиртиком стали они вместе баловаться, самогонку гнали. Странно, вроде и еврей, а пьющий. Необычно это. Войну прошёл, воевал как следует. Верно, война его надломила. Так и она начала выпивать за компанию с ним. Прежде такой она не была, вот так.

– Это тоже, поди, от доброты сердечной, не хватило сил отказать.

– Может, и так. Пойду я прилягу.

Дед прошёл в малую комнату, брюки тянул с себя сидя. Зятю хотелось ему помочь, но не стал этого делать, пока не попросит.

Потом прилёг на тахту. Валенки стянул медленно. Остался в стареньких кальсонах, простиранных до прозрачной голубизны, тонких, перештопанных самим много раз, коряво – после ремонта обуви руки грубеют. И такая беззащитная худоба, грудь клинышком из-под майки, волоски седые, реденькие, руки слабые, неуверенные. На сгибах локтей пластырь от капельниц. В глазах усталость лёгкая притаилась.

– Ты вот что. Астриса придёт или позвонит – объясни, мол, Дед притомился, не спал толком несколько ночей подряд, отдыхает. Накорми её, успокой, скажи всё нормально.

Она поймёт. У неё два высших образования, она не глупая, хотя и вредная, конечно, избалованная дамочка. Да уже и не такая вредная, как прежде была, потихоньку выправляется. Она тут попылит, нашумит и бежать. Всё политика. Что она ей далась, на девятом десятке. Потом приходит, я ей не напоминаю. Как ничего и не было. Так вот перевоспитать надеюсь.

Штору Зять задёрнул.

– Ты отдыхай. Давай-ка я пластырь с тебя сниму тихонько. Валенки под батарею. Встанешь, тёплые обуешь. Может, в свежее переоденешься? Я тут тебе целый пакет привёз. Глаженое, душистое и пушистое.

– Нет, притомился. Давай назавтра. Валенки-то эти – целая история. ВЭФ уже закрутили, беси, на развал дело шло. Иду мимо склада, а тут их целая гора. Спрашиваю кладовщицу – чьи? А ничьи! Бери, коли надо. Взял три пары. В цеху одну пару подарил дружку, две домой принёс. Сестрину мужу подарил потом одну пару. А там сколько их бесхозно громоздилось! Без счёту! Уф. Ну, я падаю в тряпки! Всё. Надо очухаться немного. Заморили меня врачи, измотали совсем.

– Я на кухне приберусь, посудку помою. Потом лягу в большой комнате. Ты зови, если что. И на левый бок не ложись, там батарейка.

– Как дома замечательно! Будто с войны вернулся и тихо, хорошо. Эх, сладость на душе! Истома.

Придремал Дед.

Пришёл к нему в сон друг детства Вася Лебедев.

Стоят они на площади. Солнце во всю небесную видимость, аж глазам больно от нестерпимой яркости.

Смеются оба, радуются нечаянной встрече.

Вася в плащ-накидке, сапогах, пилотка набекрень. Воин!

– Я тут с местной девчонкой договорился, будет тебе помогать по дому, – сказал Вася, – а зовут её – Айна. По-латышски. Почти как Аня – по-русски.

– А ты сам-то где живёшь? – спросил Дед.

– Здесь вот, под Мадоной.

И рукой показывает вправо от себя.

– Тут же только деревья, да ещё – памятник?

– Я же погиб, ты что – забыл? В окружение попал и погиб.

– Помню я, Вася.

Вскочил Дед, на часы глянул:

– Ах ты ж, засоня! На работу пора, разоспался.

Засуетился, собираться начал.

Потом успокоился, присел на тахту, засмеялся:

– Вон как привык на работу бегать столько лет! Надо Васе будет свечечку затеплить в церкви. Говорил ему, поедем учиться на танкиста. Не послушался. И голову сложил. Мёртвым друзьям без нас скучно. Только я ещё немного повоюю, Вася. Дай мне времени немного. Очухаюсь, и в бой!

Глава 26. Дома

Спать легли рано. Двери в большую комнату Зять оставил открытыми.

Не спалось ему, и читать не хотелось. Прислушивался: как там Дед? И вновь уплывал в короткий, беспокойный сон.

Ногами к окну лежал. Машины ехали на мост. Он следил за бликами света от фар. Они перемещались по потолку, между шторой и стеной. Вдруг заметил в правом углу потолка пятно: верхние соседи залили. Контуры были похожи на остров Цейлон.

Что-то ещё было в углу, словно там кто-то притаился. Зять подошёл, штору отодвинул. Там была пара лыж. Белых и почти прямых от времени, лишь заострённые носы слегка приподнимались.

– Похожи на плинтус, – подумал Зять.

Звук от окна шёл. Звонкий, высокий и дробный, словно зёрна рисовые ссыпались с ладони на тонкую жесть. Звук почти затихал, но к светофору подъезжали машины, и звук снова плавно нарастал, стёкла в пазах вибрировали.

Где-то совсем недалеко промчалась «скорая», громко кричала сирена. Теперь её звук был другим для Зятя. Прежде он просто воспринимал: вот сирена, спешит машина, отмечал буднично, машинально. Теперь же подумал:

– Кого-то ещё повезли, спасать срочно. Пусть и его спасут, как нашего Деда. Может быть, те двое, врач и фельдшер, которые отвозили нас тогда, едут в машине сейчас, молодые, серьёзные. Им лет по тридцать. Немногословные, уверенные профессионалы. Что-то скажет доктор, переглянутся они между собой понятливо, без лишних слов. Это от волнения я им всё говорил, говорил, – подумал Зять, – боялся, что сейчас остановят и что-то страшное возникнет, не останется надежды, и горькую правду узнаю, какую может знать только хороший врач.