Вернувшийся к рассвету - Дмитрий Ясный

— Товарищ старший прапорщик! А пусть вон стажер идёт, а? Пусть привыкает, молодой, на «земле» работать.

— А и верно, Лодкин! Точно, давай, бери стажера, и вместе проверьте садик.

Со скрипом распахнулись двери патрульной машины, и невнятно ворчащий себе под нос Лодкин вывалился наружу. Потоптался, охлопывая себя по карманам, закурил мятую «Астру», хлопнул по тощему плечу стажера.

— Пошли, молодёжь, дисциплину с порядком наводить и блюсти социалистическую законность.

Лежащего возле лавки мальчика в больничной пижаме первым нашел стажер. Но точное направление поисков задал Лодкин. Покрутив носом и определив источник знакомого запаха, он уверенно ткнул в ту сторону рукой и засопев, принялся пробираться сквозь кусты, отрывисто матерясь на ветки, цепляющиеся к ткани кителя, неразборчиво грозя всевозможными карами ханыгам и несовершеннолетним оболтусам. В обход пошел, намереваясь перехватить разбегающихся нарушителей порядка.

Но бухающих ханыг и малолетних хулиганов на площадке не обнаружилось. Никто не разбегался. Вместо них были растерянно топчущийся возле песочницы стажер, пустая бутылка из-под портвейна — хорошего и дорогого, пустой стакан и пьяный до изумления пацан в больничной пижаме, полулежащий возле едко благоухающего пятна рвоты. В общем, полный ноль и непонятность. А ведь правая рука зверски чесалась. Лодкин тяжело вздохнул и угрюмо поинтересовался:

— И чё тут?

Скорее всего, стажёр собирался ответить в духе рапорта о злостном правонарушении и успешном оного пресечения, но угрюмый тон сержанта и хмурое выражение его лица, подсказали, что этот вариант ответа совершенно не к месту. Поэтому, он просто поднял бутылку, и обвиняющее указав на пацана, доложил:

— Вот, товарищ сержант. Совершенно пустая. Всё выпил.

— Вижу, млять что выпил, и, похоже, без закуски. Силён, щегол.

Лодкин обошел стажера, и присев на корточки перед очумело глядящим перед собой пацаном, громко рявкнул:

— Фамилия!

Стажер вздрогнул, а пацан, с усилием сфокусировав взгляд на лице ефрейтора, нехорошо прищурился. Прищур его Лодкину очень не понравился. Нехороший какой-то, брезгливый. Словно пацан перед собой жабу увидел.

— А, господин полицейский…. Сэр сержант. Гут морген, сэр официр. То серве анд протект.

— А это он чего такое говорит, товарищ сержант? Бредит?

Стажер навис над Лодкиным, панибратски пихая его коленом в спину. Лодкину это пришлось не по вкусу, да ещё от щенка перегаром несло так, что у сержанта своевольно заходил кадык, ликвидируя выступившую обильную слюну. Сволочь малолетняя, весь портвейн выпил! Раздраженно оттолкнув локтём стажера, Лодкин протянул руку к уху пацана, намереваясь привести того в чувство проверенным способом:

— Счас он у меня отбредит! Счас я ему процедуру медицинскую проведу — махом очнётся!

Но не вышло. На полпути Лодкин столкнулся взглядом с мальчиком. Уже не мутным, а собранным и жестким.

— Какой отдел, сержант?

— Пятый городской, Дзержинского района.

На автомате ответил Лодкин и почувствовал, что его тянет встать и принять стойку смирно. А еще застегнуть пуговицы на кителе и поправить сползшую на затылок фуражку.

— Пятый… Начальник пятого отдела — майор Свиридов, Пал Олегыч, сорок восемь лет… Жена — Эльвира Сергеевна, дочь у него полная дура и толстая…. Это хорошо…. Так, сержант….

Рука мальчика неловко полезла в карман и вытащила ворох очень знакомых разноцветных бумажек. Опытным взглядом Лодкин выловил приятную фиолетовость четвертака и радующую глаз красноту пары червонцев в песочной куче мятых рублей.

— Сержант, отвезите меня в больницу. Во вторую городскую…. Палата номер…. Номер… Короче, сами найдёте. Исполнять.

Взгляд мальчика потерял осмысленное выражение.

— Есть, товарищ…. — бодро начал Лодкин, но сбился и от смущения вызверился на стажера — Всё слышал?! Бегом за машиной!

— В вытрезвитель его повезём, товарищ сержант?

— Вытрезвитель? Какой, нах, вытрезвитель! — объёмистый кулак Лодкина качнулся перед лицом стажера — в больницу повезём, товарища. Ему, г-хм, лечиться надо, видишь, сильно болеет человек.

Почему-то язык не поворачивался назвать лежащего на земле мальчика пацаном.

— Так он же пьяный!

— И что? Может его хулиганы напоили? Эти, что с гитарами ходят, волосатые! Ты вот видел как он пил? Нет? То-то! А ты человека сразу в вытрезвитель тащишь, а ему потом бумага на работу придёт и его тринадцатой премии лишат….

Поняв, что его несёт куда-то не туда, Лодкин окончательно рассвирепел, и уже не стесняясь в выражениях, погнал стажера за машиной. Когда фигура напарника исчезла за зеленью кустов, он наклонился к мальчику и аккуратно вынул из его ладони смятые купюры, довольно приговаривая:

— Счас, товарищ, счас машина будет, и мы с вами в больницу поедем. А это я приберу, на всякий случай, вдруг вы потеряете.

Разгладив смятые купюры и подсчитав общую сумму, Лодкин удовлетворённо улыбнулся — а рука-то правильно чесалась, не просто так — сбылась примета. С нежданным наваром, вас, товарищ сержант. Единственное, что омрачало его радость, это необходимость делиться со Степанычем. Но тому и синенькой, пятёрки вот этой, за глаза хватит, а остальное…. Хрен ему, а не остальное! Настроение Лодкина стремительно улучшалось.

Моё возвращение в палату было одновременно триумфальным и позорным. Составляющими триумфа являлись почётная доставка моего организма к дверям больничного корпуса под мигание проблесковых маячков, в сопровождении необычайно вежливых милиционеров и передвижение по больничным коридорам на скрипучей каталке. Составляющими позора были мой абсолютно расхристанный вид, идущий от меня неприятный запах и капельница, небрежно примотанная к штативу бинтом. Затем насильственное промывание желудка и серьёзного объёма клизма. Подозреваю, что клизму мне поставили не из соображений медицинской необходимости, а в наказание за некоторые мои слова и революционные предложения в деле выведения алкогольных токсинов из организма. Особенно буйно я ратовал за плазмаферез. Расторможенное сознание отказывалось отделять знания оттуда, от положенных мне по возрасту, и мой язык осыпал окружающих заумными медицинскими терминами, перемежая их с требованиями на английском языке немедленно подключить меня к аппарату очистки крови израильской фирмы «ГОЛА». Данный продукт сионистов и буржуев я отстаивал героически, через фразу переходя на немецкий язык, подробно объясняя преимущества много фильтровальной системы, перед всего пятью ступенями очистки российского аналога «Гемос».

Но всё когда-то заканчивается, и вскоре, умытый, обмытый и переодетый в нестерпимо пахнущую хлоркой чистую пижаму, я уснул. Уснул, чтобы проснуться с ощущением неловкости от своих поступков, и вчера кристально ясного, а ныне смутно вспоминающегося, найденного мною решения. Я попытался разбросать туман в голове и вытащить на свет спрятавшуюся мысль, но мне не дали. Сухая ладонь деда Бориса невежливо затрясла за меня плечо, попутно стаскивая с лица натянутую до лба простыню:

— Давай вставай, шпион американский! Тут к тебе гости, гм, пришли. То есть это ко мне сначала, ну а теперь и к тебе…. В гости, ненароком….

Дед Борис начинает путаться и скрывает неловкость за напускной грубостью:

— Вставай, едрить твою, Пауэрс недобитый! Внучка моя, вишь, знает тебя! Смерша на тебя нет, су….

Громким кашлем дед Борис заглушает начатое слово и отодвигается в сторону, а из-за его фигуры появляется девичий силуэт. Взорвалась сверхновая, а я умер и возродился, отразившись в лучистых глазах моего солнышка. Пересохшие губы разомкнулись, являя миру робкие слова приветствия:

— Здравствуй, Надя!

— Здравствуй, Дима! А я дедушку навестить пришла, а потом тебя увидела! Представляешь? Я захожу, а ты спишь! А я так рада тебя видеть! В лагере столько разговоров и всё о тебе! И общая линейка была и все о тебе говорили! И собака с милицией приезжала, с настоящей грамотой!

Моё солнышко всё говорила и говорила. Сыпала новостями, улыбалась, хмурилась, перескакивала с одного на другое, совала мне в руки яблоки, убегала к кровати деда Бориса, что бы вернуться с горстью карамели, осторожно трогала повязку на моей голове. Пугалась и требовала пить все-все таблетки. Даже самые горькие. А я млел и всё повторял невпопад:

— Я очень рад тебя видеть, Надя. Очень. Рад.

А потом попросил её выйти со мной в коридор для важного разговора. Надя недоумённо замолчала, растерянно оглянулась на дедушку — дед Борис непонятно фыркнул — но кивнула и поднялась со стула.

Мы стояли в коридоре и разговаривали. Вернее, говорила она, а мой мальчик слушал её, наслаждался звуками её голоса и любовался ею. А я мучительно подбирал бездушные слова для убийства, зарождающегося между ними чувства. Жестокие и холодные слова, способные навсегда оттолкнуть её от нас. Стереть из памяти наше общее лицо, имя, все, что нас связывает. Забыть как страшный сон, как ночной кошмар. А иначе никак. Нельзя нам быть вместе, совсем нельзя. Вчера я понял, каким путём мне идти и на этой дороге для нашей любви места нет. Прости нас, солнышко, прости.