Честь - Трити Умригар

Глаза Говинда подернулись поволокой.

— Да, сахиб, — безжизненным голосом ответил он. — Мы знаем, какой властью вы обладаете. Люди вроде вас могут раздавить простого человека вроде меня, как букашку. Мы знаем таких, как вы.

— Именно.

— Мохан, довольно, — сказала Смита. — Ты перешел черту. — Она повернулась к Говинду. — Послушайте, извините…

— Не смей извиняться, — рявкнул Мохан. — Не смей извиняться перед этим выродком.

— Арре, бас! — раздался крик, и все вздрогнули. Кричал Арвинд; его глаза блестели от слез, грудь вздымалась. — Довольно! Хватит. А вы… вы… просто уходите.

Смита и Мохан уже сели в машину и собрались уезжать, когда из дома вышел Говинд и приблизился.

— Даже если мне вынесут смертный приговор, я ни о чем не жалею. — Он безрадостно улыбнулся, обнажив коричневые зубы в табачных пятнах. — Вы бы видели, как плясал этот пес, когда горел.

— То есть это вы его убили?

Он сплюнул себе под ноги.

— Я ни в чем признаваться не стану. В Бирваде все свидетели изменили показания. Никто не верит этой потаскухе.

— Поехали, — сказала Смита. — Ни слова больше слышать не хочу.

Они молчали, пока дом братьев не превратился в пятнышко в зеркале заднего вида. Только тогда разъяренная Смита накинулась на Мохана.

— Ты что там устроил? Ты помешал мне делать мою работу. Кто дал тебе право вмешиваться в интервью, да еще так грубо?

Мохан поднял руку, словно отражая удар.

— Извини. Я вышел из себя. Прости.

Она сердито посмотрела на него, отвернулась и стала смотреть в окно. Мохан заговорил.

— Не знаю, как ты можешь работать с такими людьми, йар. Я еле удержался, чтобы не удушить его. После того, что они сделали с бедной девушкой.

Нандини бы не стала вмешиваться, подумала Смита. Нандини знала, как важно сохранять нейтральность и дать источнику возможность самому рассказать то, что у него на уме, своими словами и в свое время. Но Мохан — не профессиональный журналист. Он просто знакомый, согласившийся выручить ее, пожертвовав своим отпуском. Его реакция нормальна для любого мыслящего и чувствующего человека. И сопровождающий мужчина в этой поездке очень полезен. Ей было неприятно в этом признаваться, но если бы Говинд не решил, что Мохан — ее муж, он никогда не разрешил бы ей зайти к нему в дом.

— Надо заехать еще в одно место, — сказала Смита. — Давай вернемся в большую деревню. Хочу поговорить с деревенским головой.

Глава семнадцатая

В детстве мы с Радхой играли в игру. Она спрашивала:

— Какого цвета мир, диди?

А я отвечала:

— Зеленого.

— Почему зеленого?

— Смотри: деревья зеленые. Трава зеленая. Новые листики у растений и цветов зеленые. Даже попугаи зеленые. Зеленый — цвет мира.

— Но, диди, — возражала Радха, — стебли пшеничных колосков коричневые. И кожа у меня коричневая. Полевые мыши коричневые. Нет, мир все-таки коричневый.

— А может, голубой? — говорила я. — Небо вот голубое. А оно покрывает весь мир, как мать, которая любит и обнимает своих деток.

Радха замолкала, и я вспоминала, что ей совсем недолго довелось знать материнскую любовь — еще меньше моего. Я обнимала ее и прижимала крепче, чтобы она не забывала, каково это, когда тебя кто-то любит.

Зато теперь я знаю, какого цвета мир. Черного.

Цвет гнева — черный.

Цвет стыда и позора — черный.

Цвет предательства — черный.

Цвет ненависти — черный.

Цвет сгоревшего дымящегося тела — черный.

Столкнувшись с подобной жестокостью, мир закрывает глаза, и все становится черным-черно.

Я просыпаюсь в изменившемся мире и вижу перед собой черноту.

Он приходит по ночам, когда в хижине лишь мы с Абру. Иногда от него пахнет, как перед смертью — дымом и горящим волосом. Этот вкус навек остался у меня во рту. Но чаще всего он пахнет, как прежде — рекой, травой, нашей землей после первого дождя.

Когда я стала ходить в нашу старую хижину, амми громко жаловалась, но теперь мне кажется, она только рада, что по ночам весь дом в ее распоряжении. Ведь когда она видит меня, она всякий раз вспоминает вечер, когда двое головорезов держали ее за руки и она кричала, глядя, как горит ее старший сын. Плакала, глядя, как я пытаюсь затушить пламя, от жара моя кожа плавится, и от боли я падаю в обморок.

Лишь здесь, в своей старой хижине, я чувствую покой. Когда приходит Абдул, я притворяюсь спящей, чтобы ему казалось, что его приход для меня неожиданность. Я закрываю здоровый глаз и поворачиваюсь на бок на глинобитном полу. А он обнимает меня со спины, его бедра прижимаются к моим, а колени ложатся в ямочку, образованную моими коленями. Мы лежим так, пока страх и ненависть не покидают мое сердце.

Однажды, давным-давно, у Ништы, моей старой соседки из Виталгаона, была желтуха. К ней пришел Рупал и принес маленький камушек. Он провел им по ее телу, а потом попросил маму Ништы протереть ее влажным полотенцем. Когда женщина отжала полотенце, из него полилась желтая вода. Мы все это видели. Рупал сказал, что это желтуха выходит из тела больной Ништы.

Страх и ненависть окрасили мое сердце в черный. Но каждую ночь любовь Абдула отжимает из него черную воду, и оно снова становится прозрачным.

Его любовь.

Любовь Абдула ко мне.

На фабрике нам давали пятнадцатиминутный перерыв на обед. Во дворе росло большое дерево джамболана; мы с Радхой садились в его приветливую тень и ели принесенный с собой обед. Раньше мы никогда не наедались досыта, но теперь, когда обе работали, доверху насыпали в контейнеры рис и дал[49] и ели как мужчины. Но я каждый день по привычке припасала немного еды для Радхи, как делала всегда. Иногда с нами садились еще две работницы фабрики, замужние женщины. Но они были из другой деревни далеко от нашей и держались особняком. Однажды я спросила, рассердились ли мужчины из их деревни, когда они пошли работать, и женщины покачали головой. «Видишь, диди?» — сказала Радха. «Такие отсталые обычаи только в Виталгаоне».

Через месяц после начала работы на фабрике Абдул стал подгадывать время обеда так, чтобы его перерыв начинался через пять минут после нашего. Он садился под соседним деревом, разворачивал большой красный платок и доставал два маленьких банана и роти[50]. Каждый день он ел одно и то же. Мне было больно смотреть, как день ото дня содержимое его платка не меняется. Я чувствовала, как он поглядывал