Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии - Алексей Герман

— Да иди же ты-рядом, проклятая собака… — бормотал Дмитриенко и остервенело дергал веревку. Долдон глядел на него преданными глазами, прижимал уши и тянул как паровоз.

— Может, он ездовой… — заныл Дмитриенко. — Возьми хоть кролика, Саш.

— Нет, — сказал Белобров и заложил руки за спину. — Не хочу разрушать ихние братские отношения. Потом, ты с собакой и кроликом — это очень красиво.

Гаврилов нес маленький чемоданчик, кротко улыбался, подставляя лицо солнцу.

— Возьми кролика, подлец! — опять заныл Дмитриенко. — Ну я ошибся, ну что же. Ну я признаю…

Белобров опять засмеялся и пошел впереди.

Вдоль длинных деревянных пирсов вперемешку стояли небольшие военные и торговые суда, на одном пирсе матрос в робе катался на велосипеде, выделывая немыслимые кренделя.

Был праздник, к кораблям пришли девушки, матросы торчали на палубах, перекрикиваясь с ними, смеялись. Некоторые девушки сняли пальто и несли их, перекинув через руку; в кофтах и свитерах с высокими плечиками, они казались нарядными. Офицеры прогуливались в кителях и белых перчатках. Припекало солнце, и в воздухе стоял звон, какой бывает только весной.

— Я вижу, — сказал Дмитриенко, — что меня, боевого офицера, девушки принимают за грибника… свинство какое-то. Давай кролика в камеру хранения сдадим? Жарко…

— Кроликов не принимают, — железным голосом сказал Белобров. — И потом что? С кроликом тебе жарко, а без кролика сразу будет холодно? Так, что ли?

Тут же навстречу им попался толстый полковник, и именно в это же время Долдон так рванул Дмитриенко, что тот пулей пролетел мимо полковника с ослепительно извиняющейся улыбкой. А полковник еще долго грозно глядел им вслед и кашлял.

У запасных путей был базарчик. Много продавали, мало покупали. Полная проводница продавала картошку, и они купили полный чемоданчик.

— Мороженая? — строго спросил Дмитриенко, вытер ладонью картофелину и, закатив глаза, попробовал на вкус, но, конечно, ничего не понял.

— Да ни боже ж мой, — сказала проводница, — кролика где брали?

Белобров отошел на несколько шагов и увидел пушистый воротник, примерно про такой воротник для Маруси плел ему как-то Черепец. Он подошел без намерения купить его, но у женщины лицо было бледное и прозрачное, она заикалась и никак не могла произнести слово «пятьсот», хотя несколько раз начинала.

И боты у нее были такие, как у Вари в поезде.

Стараясь не смотреть на нее, он сунул деньги, больше на сто рублей — шестьсот. Рядом старушка продавала коробочку детских красок, он тоже купил.

Внизу на пирсе раздались крики и хохот. Матрос, который вертелся на велосипеде, свалился-таки в воду.

— Феликс Дзержинский, — сказал Дмитриенко.

— Что? — спросил Белобров.

— Феликс Дзержинский, название паровоза. Поезд подошел, шляпы, вот что, — и Дмитриенко сунул в руку Белоброву корзину с кроликом.

— У него на руке повязка! Смотрите ребенка с повязкой! — вдруг закричал Гаврилов и побежал к вокзалу.

Пассажиры сразу расступились, и они увидели застывшего от напряжения маленького мальчика с резко вытянутой вверх рукой, на которой была красная повязка. Другой рукой мальчик держал за руку проводника. Мальчик был в бушлатике, с серым мешочком за плечами, его ноги в чулках и каких-то плоских ботинках казались длинными и жалкими.

— Ты Игорь? — спросил Гаврилов.

На Гаврилова невозможно было смотреть, и Белобров отвернулся.

— Ты Игорь? — повторил Гаврилов каким-то странным шипящим голосом.

Мальчик смотрел на Гаврилова и молчал.

— Да Игорь, Игорь! — заорал Белобров. — У него же написано… Ну, смотри же…

На мешочке и на ящичке, который держал проводник, большими буквами чернильным карандашом было написано: «ИГОРЬ ГАВРИЛОВ 5 ЛЕТ».

— Кто из вас мой папа? — спросил мальчик и поджал ногу.

— Вот он, — торопливо сказал Белобров.

— Я, — сказал Гаврилов и шагнул вперед. — Я, Игорешка…

Голос мальчика:

«Так я и запомнил их на всю жизнь, двух худых и длинных и одного невысокого и коренастого, с собакой и кроликом, в черных блестящих регланах, фуражках и белых кашне. Так вот и стоят они у меня перед глазами».

Зенитки били без устали. К ним присоединилась корабельная артиллерия. Сквозь грохот орудий прорезывался гул самолетов.

У открытых дверей парикмахерской стоял народ и смотрел в небо.

Втянув голову в плечи, Белобров вбежал в парикмахерскую.

Шура Веселаго помахала ему в зеркало рукой. К ней в кресло как раз садился штурман Звягинцев, он тоже заулыбался в зеркало. Белобров взял со стола газету и стал пересыпать в нее картошку.

— Настоящая, — сказал он Шуре. — В дорогу сваришь с солью, хорошее кушанье.

— Киля, пеньюар, — приказала Шура и кивнула.

Зенитки били как оглашенные. Очередь профессионально оживилась, все показывали руками, как, по их мнению, идет немец. Под белой простыней Звягинцев казался штатским и пожилым.

Киля яростно выметала его пегие волосы.

В сопках грохнуло так, что во всем доме заныли окна.

— Снесся-таки зараза, — сказала Киля, выглянув на улицу.

Зенитки перестали стрелять. Прогудела сирена, извещающая отбой воздушной тревоги. Белобров стоял в прихожей и неторопливо снимал реглан.

Из комнаты Гаврилова доносилось бормотание, Белобров прислушался.

— Он ничего, кроме воды, сверху не видит… — говорил едва слышный голос Гаврилова. — Вода сверху этакая голубая… Уж ты мне поверь…

В комнате что-то упало, и детский голос спросил:

— Папа, это что упало?

— Это я стол задел, — ответил голос Гаврилова. — Ты спи. Положи ушко на подушку.

— Папа, а почему ты плачешь?

Надо было уйти, но пол заскрипел, и Белобров растерялся.

— Это у меня насморк, — сказал голос Гаврилова. — Совсем заложило… Ты спи давай… У меня чайник на кухне.

Дверь отворилась, и мимо Белоброва на кухню, тяжело дыша и отфыркиваясь, быстро прошел Гаврилов. Лицо у него было съеженное и мокрое. Он умылся, сел за покрытый газетами стол, обмакнул корочку в соль и стал жевать. Воздушная тревога кончилась, резко на полуслове включилось радио, Белобров прикрутил громкость.

— А мальчик-то не мой… — сказал вдруг Гаврилов и опять обмакнул корочку в соль. — Ни Женю не помнит, ни Лялю… А ведь мальчик большой, пять лет, должен помнить… И ни на меня не похож, ни на Лялю. Ничего общего. Раздевайся, чай будем пить… с шиповником…

Он пошел к плитке и стал смотреть, как закипает чайник.

В комнате что-то зашуршало и стукнуло. Гаврилов покачал головой.

— Еду ворует, — сказал он, — обещал больше не трогать… Там тушенка…

— Если ты так считаешь твердо, — выдавил Белобров. Что «считаешь» и что «твердо», он не знал.

— И что, — сдавленным голосом крикнул Гаврилов и обернулся на дверь, — если это не мой, то мой-то где?! Вот вопрос… А этому что сказать? Извините, неувязочка, я не ваш папаша…. Нет уж, я один, и он один…

И Гаврилов погрозил кому-то невидимому пальцем.

В комнате опять заскрипело. Гаврилов ушел туда и вернулся с закрытой банкой.

— Перепутал, — он повертел ее в руках, — закрытая банка.

Они долго молчали, Гаврилов вздыхал и гонял по столу корочку.

— Хороший мальчик, — неуверенно сказал он. — У меня, говорит, там ежик ушастый был… Ну, в смысле у них…

Голос мальчика:

«Я достаю из-под кровати украденную открытую банку свиной тушенки, ухожу в щель между затемнением и балконной дверью, ем, ем, ем и смотрю в окно. Руки и подбородок у меня в сале. Где-то в квартире, наверное на кухне, разговаривают. Я уже не могу есть, перед глазами у меня какие-то круги, но я все равно ем».

— Послушай-ка, Сашок, — вдруг льстиво говорит Гаврилов и включает в сеть лампочку в виде обклеенного газетой грибка, — у тебя глаз хороший, посмотри-ка в таком ракурсе, ну черт его знает, а?! У меня губа стянутая и у него?

И он застывает, напрягая шею, мученически задрав подбородок кверху.

— Дай тазик, дурак. — Белобров сам хватает из-под стола зеленый таз и быстро идет в комнату.

Голос мальчика:

«Я стою между раскладушкой и диваном на коленях, упираюсь жирными руками в тазик, икаю и плачу. Мне плохо и стыдно, папа держит мне голову. Дядя Саша Белобров ногой выкатывает пустую банку из-под тушенки».

«Может, Амираджиби привести?» — спрашивает мой папа. Я не знаю, что такое Амираджиби, я думаю, что Амираджиби — это клизма.

«Не надо амираджиби, — кричу я и икаю, — я больше не буду». И плачу, плачу.

Маруся отвернулась от доктора. Амираджиби снял фонендоскоп, повесил его себе на шею и подставил руки под умывальник.

— Быстро утомляетесь? — спросил он. — Потеете?

На каждый вопрос Маруся молча кивала. Она сидела спиной к Амираджиби и неторопливо одевалась.