Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии - Алексей Герман

— Я ее жду у кухни, когда понятно же, что Маруся, скорее всего, на разгрузке маргарина и яичного порошка, — сказал он, обращаясь к Неделькину.

Присутствие Маруси в корне меняло дело. Черепец сунул кулаки в карманы бушлата, надвинул фуражку, крикнул «от винта» и, свистнув, покатил вниз по раскатанной рядом со сходнями дорожке. Холодный ветер с залива сразу ударил в лицо, скоростенка получалась порядочная. В следующую секунду Черепец увидел прямо перед собой на накатанной дорожке толщенный ржавый обруч от бочки.

— Все, — успел подумать Черепец.

Спружинив сильное тело, он подпрыгнул, но перепрыгнуть обруч не смог и, волоча его на одной ноге за собой, вылетел на причал и сбил «туберкулезника». Голубой ящик качнулся и рухнул в воду.

— «Налей, налей, бокалы полней», — пело радио.

— Здравия желаю, — ужасаясь сам себе, сказал Черепец и снял с ноги обруч. — Интересно, какая собака тут обручи разбрасывает. — И зачем-то показал обруч Марусе.

Высоко поднимая колени, по ступенькам вниз бежал Неделькин.

Маруся смотрела на него, скорбно подняв брови.

— Лебедочкой надо было зацепить… — сказал Черепец «туберкулезникам». — Чем мучаться-то… Тут траловая лебедочка есть… Зачем тогда техника дается, если вы не умеете ее полностью использовать?!

И, отцепив от борта багор, он, сев на корточки, погнал ящик с маргарином к берегу.

— Какая лебедочка?! — взревел прибежавший Неделькин. — Вредитель! Вы ВВС позорите! Как ваша фамилия? Я вас арестую, слышите, эй, вы, вредитель!.. — кричал он, размахивая трубочкой.

На голубом ящике голубая корова печально глядела на Черепца. Рядом с ним остановились крепкие полные Марусины ноги и низ старого бесформенного пальто.

«Пальто ей сошью, — вдруг с необыкновенной ясностью понял Черепец, — черное суконное с меховым воротником». И он представил Марусю в этом пальто.

— Попрошу не улыбаться и встать, когда к вам обращается старший по званию, — сухо сказал Неделькин и засопел потухшей трубкой. — Как ваша фамилия, старшина?

— Черепец, — сказал, поднимаясь, Черепец и опять улыбнулся.

Сегодняшний необыкновенно длинный день вместил выписку из госпиталя, Варю, возвращение в полк, гибель дорогих и милых друзей. Белобров устал и, уже спускаясь по темной улице к почте, подумал, что он так и не удосужился спросить пароль и, не дай бог, может напороться на патруль. И тут же из-за угла вывернулись старшина и краснофлотец с автоматом.

— Пароль? — спросил старшина.

Белобров развел руками.

— Ваши документы? — потребовал старшина.

— Вот предписание, — сказал Белобров. — Видишь, здесь штемпель госпиталя? Ты глаза-то разуй.

— Пройдемте, товарищ старший лейтенант, — вежливо, но твердо сказал старшина.

Белобров сплюнул, и они пошли. Из-за затемнения дома стояли черные, снег таял. Где-то была открыта форточка, там негромко разговаривали.

— Слушай!.. — вдруг обозлился Белобров. — Ты понимаешь, что я сегодня из госпиталя?!

— Надо слово знать, — сказал старшина. — Время военное, мало ли кто лазает… Пропуска нет, слово не знаете…

— Слово «мушка», — отступил Белобров.

— Нет.

— Слово «самолет».

— Нет.

— Танк. Курица. Петарда. Клотик. Победа. Тьфу! Ты зверь или человек?! В каменном веке такие, как ты, жили…

— Оскорбляйте, оскорбляйте, — сказал старшина, — один тоже такой попался, до морды хотел достать, достал пять суток. Сюда попрошу…

У синего деревянного домика комендатуры краснофлотцы с «губы» убирали улицу.

Дежурный комендант сидел на перилах крылечка.

— Кури, — сказал Белобров, протягивая коменданту документ и папиросы.

Комендант закурил.

Белобров протянул папиросы и старшине.

— Не надо, — сказал тот. — Сначала оскорбляете… У нас тоже самолюбие имеется. «Гориллой» называл…

— Какой гориллой, — заревел Белобров.

— Из каменного века, — не сдался старшина. — Что, не говорили?!

— Гад же ты! — сказал Белобров, понимая, что садится. — Я же из госпиталя сегодня…

— Ясно, — сказал комендант специальным комендантским голосом, розовое его лицо сделалось неприступным. — Придется задержаться до утра. У нас там скамеечки. Курить не разрешается.

В тесной комендатуре жарко топилась печь. Белобров снял реглан, положил под голову, с наслаждением вытянулся на деревянной скамейке.

Дверца печки была открыта, огонь плясал на потолке. День закончился. Он был дома.

— На этом Дом флота заканчивает свои передачи, — сказал женский голос. — Спокойной ночи, товарищи.

— Будь здорова, подруга, — сказал с соседней скамейки чей-то сонный голос.

Радио выключилось, застучал метроном.

Хроникальные фотографии боевой работы морской авиации периода войны, дающие представление о масштабах наших побед в последующий месяц. Последние фотографии — освобождение нашими войсками Севастополя. Атакующая морская пехота, темный обгорелый город, летнее и ленивое море в дожде и краснофлотец при знамени на горе.

По утрам небо здесь было по-прежнему светлое, прозрачное и казалось ледяным.

Белобров держал инженера под руку, и они шли, как два штатских человека, ноги у обоих разъезжались, и Белоброву было смешно. Гаврилов тащил на плече тяжелый мешок, в мешке лязгали инструменты.

— Игорешка завтра приезжает, — сказал Гаврилов, поморгал глазами и зачем-то понюхал телеграмму, — вот жизнь, а, Саша?!

Попыхивая густым на утреннем морозе дымком, выходил на поле каток. У столовой мыли горячей водой «санитарку». Рядом вертелся Дмитриенко.

— С праздником, сестричка!

— И вас, товарищ полковник! — ответил нежный голос.

В тишине их голоса были слышны близко, будто рядом.

— Я — не полковник, я — гвардии капитан… хо-хо-хо!

— А я — не сестричка, я — санитарка, ха-ха-ха!

— С праздником вас, товарищи офицеры! Какао и пончики.

Белоброва и Гаврилова догнал «пикап», рядом с Серафимой ехал и жевал пончик лейтенант Семочкин из истребительного. Гаврилов с удовольствием забросил в «пикап» мешок.

— Мне принципиально важно, — сказал Семочкин, — нормальный «юнкере»… Никакой экранированной брони… Я ему даю… Как я ему даю, я еще ни разу в жизни так не давал… А он летит… Отскакивают от него снаряды…

— Семочкин, этого не бывает…

— Ну, не отскакивают, — грустно согласился Семочкин, и было видно, что он рассказывает не первый и не десятый раз. — Это я так, просто гиперболу применил. Но если я ему с тридцати метров давал…

Он соскочил с «пикапа» и проехался по замерзшей луже.

— А он не задымил и не рухнул, объятый черным пламенем?..

— Не задымил, собака, — согласился Семочкин.

— Видишь, какой ты гусь, — сказал Белобров. — Ты, Семочкин, не просто гусь, ты гусь-писатель… Это надо поискать еще такого гуся, чтоб заслуженных, прямо сказать, товарищей посылали разбирать твой рапорт… — Белоброву было приятно говорить это слово «гусь», и он своим сильным плечом так толкнул Гаврилова, что тот перелетел через канавку.

— Летим туда, не зная куда, — сказал Гаврилов, — искать того, не зная чего… — и толкнул в ответ Белоброва так, что тот облился какао.

Так они шли и толкали друг друга. Рыжий Семочкин шел рядом, ему тоже хотелось, чтоб его толкнули, но его нарочно не толкали, и он огорчался. Они шли мимо капониров, механики возились у самолетов. Проехал бомбовоз.

— В общем, я ставлю пластинку, — Артюхов сбавил шаг винта, — ставлю пластинку и ухожу, вроде мне перевод перевести… А вы вроде меня ждете…

— Подумать надо, — Черепец и Артюхов сидели в Р-5, ждали Белоброва и Гаврилова, — и не пойдет она, она не такая.

— Надо добиться, — посоветовал Артюхов, — сорвешь поцелуй, все пойдет, покатится. Тут вступает в силу влечение полов… И целовать надо с прикусом и длительно, покуда дыхалки хватит…

— Она не такая, — опять угрюмо сказал Черепец.

— Что ж, у нее и мест этих нет, — рассердился Артюхов, — и детей она рожать не будет… Ты гляди, там Осовец крутится…

По полю к самолету топали, дожевывая пончики, Гаврилов и Белобров. Семочкин услужливо нес за ними мешок. Выезжала пожарка.

— Вон твой командир идет, — сказал Артюхов и, убрав обороты, выключил двигатель.

— Ладно, — сказал Черепец, — поезд отправляется, пишите письма…

Они вышли из самолета, и Артюхов доложил Белоброву о готовности машины к полету.

У самолета затормозил «виллис» начальника штаба.

— Белобров! — позвал Зубов.

Белобров, прокатившись по замерзшей луже, подбежал к машине.

— Слушай, Белобров! — начал Зубов. — Немец немцем, а все же еще раз пройди вдоль берега и внимательно посмотри… Погода хорошая… Ты знаешь, о ком говорю.

— Знаю! Об экипаже Плотникова.