Тайна архивариуса сыскной полиции (СИ) - Зволинская Ирина

– Договаривай.

Алексей тяжело вздохнул, поцеловал меня в лоб и, прежде чем уйти, ответил:  

– Демонстрантов расстреляли.

– Не удивительно, – тихо сказала я.

Милевский повернулся ко мне вполоборота и, едва заметно кивнув, аккуратно закрыл за собой дверь. Я осталась в спальне одна.

Кровь на платформе, яростные крики, острая грань креста в моих руках – круговерть разноцветных картинок безумной кинолентой тревожила разум. Я усилием воли заставила себя не думать. Не сегодня. Не сейчас.

«Отче наш, Иже еси на небесе́х! Да святится имя Твое, да прии́дет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси́ и на земли́,» – начала я молитву и читала её про себя, читала, читала… избавляясь от страхов, находя в словах этих утешение, до тех самых пор, пока сон не укрыл меня ласковой пеленой.

Пять полных дней я провела в постели. Доктор навещал меня каждые четыре часа, лично контролируя прием лекарств. Слуги были услужливы и незаметны, удобства – удобны. Я уже чувствовала себя почти здоровой, за исключением надоедливого кашля. Жаловаться было не на что. Разве что на отсутствие информации, князя все эти дни я не видела, дома он не ночевал. О моём здоровье, я знала, Алексей регулярно справлялся у врача по телефону, а меня будто поместили под непроницаемый колпак.

Впрочем, страдания мои не были слишком велики. Между богадельней и княжеским домом выбор очевиден. Как и полная моя неприспособленность к жизни, теперь я понимала это как никогда. Нет, я не терзалась. Оставила это, бесспорно, увлекательное занятие на потом.

Потом. Когда у меня появятся силы что-то решать. Пока я даже думать себе запретила, никаких воспоминаний, никаких тревог о будущем! Библия. Романы. Рояль.

Однако, вечером понедельника проводив довольного моим состоянием доктора до самых дверей (теперь он обещал прийти лишь к обеду следущего дня – прогресс!), я спросила прислуживающую мне девушку послать лакея за свежими газетами. За эти несколько дней мы стали дружны, насколько может быть дружна горничная и та, за кем эта горничная приставлена, конечно. Тем неожиданней был ответ.

– Не велено,  – сказала она мне, опустив глаза.

– Тогда подай мне платье, Ксения, – попросила я. – Пройдусь, пожалуй.

Она поджала губы, а затем, посмотрев на меня исподлобья, призналась:

– Князь наказал никуда вас не пускать. Простите.

Я кивнула.

– Ты свободна.

– Мария Михайловна…

– Не волнуйся. Я нисколько не обижена.

И почти не удивлена.

Надо ли говорить, что ночь эту я почти не спала. Алексей не стал бы запрещать мне газеты просто так! И держать меня взаперти без серьезных причин он не стал бы тоже.

Все страхи, что я упорно гнала от себя эти дни, бередили душу. Царевич погиб, в день похорон, не переставая, пели колокола погребальную песню. Я видела его смерть, я была там, на вокзале...

То, как я оказалась в больнице, почти стерлось из моей памяти – остались одни лишь обрывки. Вот я протягиваю монеты извозчику, называя адрес, но вместо одетой в гранит Мойки, смотрю на двери Никольского собора. На ладони моей пляшет синее пламя, и кто-то истошно вопит: «ангел!»

Было это? Не было?

Встало за окном солнце, вслед за ним я поднялась с кровати и посмотрела во двор. К дверям особняка подъехал черный Ситроен князя. Милевский вышел из автомобиля. «И эти плечи», – вспомнила я слова княжны. Впервые на моей памяти они были опущены.

Он скрылся в доме. Я прошла в ванну, умылась. Вернулась в спальню в надежде увидеть его у себя и расспросить, но князя у меня не было. Накинув на плечи цветастую шаль, я вышла из комнаты. Особняк спал, Алексей не стал будить слуг, а значит, не стал он и завтракать. Я прошла по коридору вперед и, не спрашивая разрешения, вошла в его спальню. На кровати брошен пиджак, на кресле рубашка. Неприметная дверь в ватерклозет была приоткрыта. Шумел водопроводный кран, Алексей что-то бормотал по-французски. Я подошла ближе и, услышав приправленное острым словцом «mon Dieu», хмыкнула.

– Мари?

– Да, – не стала я отпираться.

– Входи, – разрешил он и распахнул мне дверь, в правой руке он держал бритвенный нож.

Я охнула, застыв на пороге.

– Не нравится? – горько улыбнулся он.

Рука моя сама коснулась его щеки, я провела ладонью по абсолютно гладкой коже, пачкаясь в остатках белой пены.

– Ты совсем другой, – заметила я, пальцами обрисовывая сбритые усы над его губами и, невольно улыбаясь, заявила: – мне нравится!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Алексей рассмеялся, бросил нож на край раковины, повернулся ко мне и, глядя мне в глаза, приказал:

– Поцелуй меня, Маша.  

Я закашлялась и прикрыла ладонью рот. Милевский вздохнул, машинально дотрагиваясь до выбритой щеки. Задумчиво потер подбородок, разом сделавшись таким непривычно домашним и мягким, что я снова рассмеялась.

– Полагаю, это – "нет", – решил он и, отворачиваясь к зеркалу, подхватил лицевое полотенце с крючка.

Кран шумел, плевался водой, Я поймала взгляд Алексея в отражении. Другой… совсем другой…  застучало сердце.

Глупый ангел … клетка открыта! Чего же ты ждешь? Лети…

– Это – "да",  – тихо ответила я.

Отбросив полотенце куда-то в сторону, Алексей развернулся ко мне. Я подалась к нему и, привстав, поцеловала его в выбритый подбородок, пьянея от гладкости его кожи. Еще … и еще…

На лице Милевского и мускул не дрогнул, только глаза будто стали еще темней. Я губами коснулась его шеи, замечая и нервное движение кадыка, и то, как часто вздымается его грудь. По телу его прошла дрожь. Кашлянув, я уткнулась к нему в плечо, вдыхая его запах, прижимаясь к смуглой коже щекой. Осторожно, едва касаясь, он положил мне на спину ладонь.

Падший ангел тоскует по небу. Он бескрылый, он не способен летать. Всё, что ему остаётся ... падать.

Задрав голову так, чтобы видеть его лицо, я дернула краешком рта. Делая последний вдох, я шагнула в пропасть:

– Люби меня, мой князь.

Люби…

Он чуть сжал пальцы, сминая ткань домашнего платья на моей спине, и губы его накрыли мой рот. Я закрыла веки, растворяясь в ощущениях, отвечая на его ласки, вжимаясь в его тело, требуя большего. Стало жарко, я сбросила ненужную шаль. Алексей опустился на колени, и я посмотрела на него сверху, любуясь полуобнаженным мужчиной у своих ног.

Другой… ты – другой!

Теплые ладони его огладили мои икры. Милевский подхватил подол моего домашнего платья, а когда вновь встал в полный рост, я подняла руки, и оно, смятое, упало к моим ногам.

Глаза его сверкали, он сцепил челюсти. Ладонями обхватив моё лицо, Алексей впился в мой рот поцелуем, а оторвавшись, повторил свой приказ:

– Скажи мне! Скажи … еще раз.

– Люби меня, – покорно прошептала я. – Сейчас.

Люби…

Пока поцелуи твои лишают воздуха, пока горячие руки обнимают меня, я позволю себе обмануться, я приму сладкую боль падения … за полёт.

– Слушаюсь, – хрипло ответил Милевский.

Он подхватил меня под бедра, вынуждая крепче обнять за плечи, и я обвила его собою, оплетая ногами, будто вьюнок.

Люби меня, князь. И я отвечу. Я заполню тобой пустоту. Чувствуя тебя в своем теле, прежде чем разбиться о правду, я обрету своё небо в твоих черных глазах.

Я откинула голову, подставляя шею его губам, ногтями впиваясь в его спину, задыхаясь от наслаждения. Это мучительно и прекрасно – слушая тихие стоны, падать в его руках.  

– Маша, – прошептал Алексей, заполняя меня, – … я так скучал…

Дыхание его стало ровным, и я осознала, что в ванной комнате всё так же шумит водопровод. Я отпустила шею князя и заметила:

– Закрой кран, не трать попусту воду.

Алексей спустил меня на пол и, когда ноги мои коснулись холодной плитки, потянулся рукой к вентилю, неодобрительно качая головой:

– Направить бы твою рациональность в нужное русло.

– Попытайся? – хмыкнула я, сложив руки на груди.