Барсуки - Леонид Леонов

– А ну, дед, закурим, что ли!

– Закурим, коли так, – спокойнехонько поднял веселые глаза старик, и снова запрыгал шустрый кочеток, прогоняя лыко в петли.

– Из солдат вот иду, – сказал Семен, опускаясь на траву возле пастуха.

– Из солдат?.. Ну, и то дело... А я лапоть вот плету! – согласился старый и покосился на драную Семенову шинель. – Росисто ноне, не садился бы! Испортишь еще, часом, казенное-те добро...

– Обсушит! – засмеялся Семен, протягивая ему махорку в горстке. – Эк ты ядовитый, старичок... ядовитей золовки!

– А что старичек? Не нонешней выделки старичек, прочный! Нонешней-то выделки все шарики пойдут!..

Они закурили. Сладкие кольчики махорочного дымка, свиваемые поземным ветерком, понеслись на стоявшего невдали быка. Бык понюхал воздух и, таращась рогом, подошел к пастуху, уставился в него, сторожа запах ноздрями и рогом.

– Ну-ну! Ступай, товаришш, ступай! Куритель тоже нашелся... – замахал на него лапотной колодкой пастух. – Вишь, бабы-те, гляди, заскучали без тебя... Ступай!

Бык понял и пошел к коровам.

– Комар-то не ест? – спросил Семен, жадной струйкой выпуская дымок.

– До Петрова дни ест, а потом уж ему не воля... потом засыхает. Мы не жалуемся! Сам-то в городе, что ли, жил?

– Да... и в городе, – неохотно отвечал Семен.

– Домой, значит? Очень хорошо... – и опять неторопливый шелест кочетка.

С реки доносились возгласы пастушат, фырканья их и плески. В лесу захлебывалась кукушка. И потом жаворонки, жаворонки, неустанные песельники утренних небес, бултыхались в воздушных ветерках.

– Живете-то теперь как? – спросил Семен, как бы вскользь.

– Живем хорошо, ожидаем лучшего... – уклонился пастух.

– А ты не бегай... Ты мне толком скажи, – настаивал Семен и досадливо потрогал длинный пастуховский кнут. – Ведь вот я двенадцать годов дома не был.

– Двена-адцать, ну скажи-и... – равнодушно подивился тот и переложил кнут на другую сторону, взяв его прямо из Семеновой руки.

– Так как же?.. – ждал Семен.

– Да что, как есть мы деревенские обытели, живем, и всякий нас судит!.. – начал издалека пастух. – Одним словом, босы не ходим! Было б лыко, а сапоги будут, – и подмигнул своему суетливому кочетку. Се-еньк! – вдруг закричал он подпаску, натягивавшему на себя рубаху после купанья, – сгони корову с поймы-те!

– Так как же? – все не отступал Семен.

– Да вот и так же! И насчет одежи совсем гоже! В мешок рукава вшил, вот и гуляй. Мужику нашему что! Селедка да самогон есть, вот, значит, и царствие небесное! – хитрил пастух.

– Не об одеже спрашиваю... Нонешним довольны ли?.. – глухо сказал Семен, хмурясь от недоверия старика. – На фронте-т говорят, говорят, бывалошнее время, так мозоли на ушах-то скочут... Я тебя как своего спрашиваю.

Пастух отложил недоконченный лапоть в сторону и бережно потянул из почти докуренной папироски.

– Ты ко мне выходишь, парень, из лесу, в ранний час. Кто ты – не знаю, зачем ты – не пойму. А может ты меня, парень, на дурном словить хочешь, может тебе награду назначут, коли ты старого Фрола за воротник возьмешь?.. – внятно и строго проговорил старик, зорко и неодобрительно оглядывая Семена. – На-ко, ехали мужики в водополье, подсадили этакого. Так, ничего себе, с хриповатиной только, а чтоб оружье там, так даже и нет. Дорогой-то и брехали... Известно, какие только у мужика слова во рту не живут! И о холоде говорит, а слова жаркие... Человек-то и подкараулил!..

– Савелья знаешь? – прервал его Семен и встал, раздосадованный пастуховской осторожностью.

Самокрутки их докурились, разговор истекал.

– Поротого? Как не знать! Эвось меринко его стоит...

– Ну к, а я сын его. Ты мне не веришь, а я и сам в пастушатах у Лызлова год проходил... – с обидой сказал Семен, гладя рукой короткоостриженную голову.

– У Максимки, говоришь, ходил? – загорелся разом пастух, и глаза его стали светлы и веселы, как голубое небо. – Помер Максимко-те! Я-те уж Фрол Попов называюсь, а Максимко помер, да-а...

Признав в Семене своего, старик так разошелся, что даже попросил еще табачку на завертку, но первоначальный Семенов вопрос так и остался без ответа. Только рассказывая о Зинкином луге, проговорился опасным словом Фрол. Но тотчас же оказалось, что пора подошла перегонять стадо на другое место. Фрол поднялся, уже на ходу успев сказать:

– Эка теснота! Чуть не догляди, а уж в низину прутся. Эк небеса-т просторные, вот бы где Фролу Попову стада свои гонять!..

...Семен шагал. Утро начиналось со зноя, и уже было в воздухе как бы отраженье дальней грозы. Поджарая собака, лежавшая возле новенькой только что проконопаченной Лызловской избы, проводила Семена стеклянными, осоловелыми глазами. У дома вскинул глаза на черемуху, возле которой – подсказала память – скворешник. Шест стоял, а деревянного домка на нем уже не было.

...Савелий обертывал ногу, низко склонясь с лавки, Анисья доставала горшок из печи. Когда Семен вошел, Анисья, мать, обернулась на дверь, в испуге развела руки, и каша грохнулась на пол.

– Светики! – вскричала Анисья, и полоумной радости исполнились ее глаза.

– Плешь тебя возьми! – оторопев от восторга души, ставшей в старости податливой на быстрый смех и нечаянные слезы, вскочил и Савелий.

...Он, умытый, блестя обветренной кожей лица, сидел за столом, а мать хлопотала вокруг, то-и-дело поглядывая на сына.

– Угости отца-то табачком, – шепнула на ухо Анисья. – Мужику без табака маета, трубокурам-те...

– Закурим, папаша! – сказал Семен Савелью.

А Савелью не сиделось на месте. Он елозил по лавке и все закрывал глаза, соображая что-то, что ему нравилось.

– Дойдем! – вскричал он наконец. – На Людмиле Иванне тебя женим, на поповской дочке! Вот благородно выйдет!..

– Нашел, нечего сказать, – засмеялась мать. – В просвирку девка ссохлась!

– Дак зато поповна, жена-а! – вразумил Савелий.

– Уж и забыл! Ведь выдали Людмилу-те Иванну, на Фоминой еще выдали! – укорительно сказала Анисья. – За Гусаковского, за нечесаного, выдали! От вековушества своего и пошла... Совсем ты у меня, отец, из ума выжил!

– За Гусаковского?.. – испугался Савелий и сразу погрустнел. – И тут дошли!.. Чем бы ни навернуть, только б пообидней!..

И, опечаленный, он снова стал разматывать онучу, вполслуха слушая Семеновы неодобрительные рассказы о войне и городе, которому подходит ныне непреодоление и раззор.

И вдруг захохотал пронзительно и тонко Савелий: ведь экая дуреха, хоть и поповна... променяла такого червонного козыря на лохматого Гусаковского попа.

VII. Приезжий из уезда уговаривает мужиков.

Все находила на Аннушку сонливость в последние сроки.

Оттолкнутая Сергеем Остифеичем и все еще не излеченная от любви к нему, окруженная чужими, лежала Анна на лавке в темных сенцах, в предродовой болезни. В избе ужинали, в плошке горел жир. Сидел за столом, кроме домашних, Фрол Попов, – уже тяготели ко сну старческие глаза, еще сидела повитуха, бабка Маня Мятла. В молчаньи хлебали щи, когда закричала Аннушка... Аннушкина мука была недолгая, скоро держала Маня Мятла мертвенького восьмимесячного.

– Порох, что ли, с водкой пила?.. – сухо спросила Мятла, наклонясь к уху стонущей Аннушки.

– Не-е... льняными лепешками, – простонала Анна.

Бабка пошла с ребенком куда-то на задворки, метя за собой пол подолом, – откуда и прозванье, – неодобрительно качала головой.

На четвертый день, до срока, Анна встала и даже не спросила о младенчике, куда зарыли. С утра ушла куда-то. Видали ее в лесу, у лесной избы, видали и над Мочиловским омутом: Курья впадает в Мочиловку в трех верстах от села, здесь омут. Нигде Аннушку не останавливали от дурной мысли, но видно так же был силен в ней позыв к жизни, как и к смерти.

Домой она вернулась лишь под вечер, проплутав весь день. Была бледна, как выпитая. Войдя, села на лавку и стала сидеть бездельно. Так сидят соседки в чужом дому и нищие странницы. В сумерки вошел Егор Иваныч, заметил ее, стал что-то делать у печки. Она встала и пошла к нему, беззвучная и полная неутоляемой скорби. Синяя кофточка гладко облегала ее крупные покатые плечи.

– Егор Иваныч... – еле слышно произнесла она: – ...вот и опросталась я. Суди меня теперя.

– Какой на тебя суд?.. – визгливо прокричал Егор Иваныч. – Ты кошка, ты по рукам пошла... Уходи, не обступай меня!

Словно тронутый каленым железом, он заметался перед Анной, не находя нужного слова, самого оскорбительного, самого губительного из всех.

Вдруг он замахнулся, высоко подкинув брови, но не ударил, а выскочил опять туда, на крыльцо, откуда пришел. Созерцание собственной раны давало ему большее удовлетворение, чем раскаяние Анны.

А та постояла одна в потемках избы, прислушиваясь к начинавшемуся дождю и мычанью недоеной коровы. Вдруг, помимо воли, вспомнила, как семнадцать лет назад – Анна была еще девочкой, многого не понимала – травила тетка Прасковья пьянствующего свекра: запекала рубленую щетину в хлеб. Мысль об этом отрезвила Анну и согнала с нее тусклый налет тоски. Она подняла лицо к потолку и, устало улыбнувшись, сказала вслух: