Рожденная в гетто - Ариела Сеф

Это были настоящие галерейщики, каких уже сейчас не бывает, динозавры. Вымершие особи. Предвестники эпохи.

Пьер умер в 1964 году в муках от рака легких. После его смерти Эдуард пишет: « Мы были единое целое. И только после смерти брата я ощутил свою самостоятельность. У меня появилось второе дыхание, я хотел жить за нас, за двоих ». Однако ничего не изменилось в его жизни. Да и хотел ли он этого? Пьер просто продолжал жить в нем.

Меня Эдуард, по-моему, в этом бедламе, в этой выставочной толпе не заметил бы. Не обратил бы внимания, если бы не Лена, которая рассказала, что я из России, что вышла замуж за француза, что у меня слабое сердце и я скоро уеду назад. Это его заинтересовало. Эдуард вообще увлекался женщинами с проблемами. Здоровые, просто красивые без «тараканчиков» в голове, его не интересовали. Женат он был один раз в молодости на танцовщице с острова Мадагаскар, с которой во время войны они расстались на радость родителям, особенно суровой матери.

После того яркого вернисажа я видела Эдуарда раз или два перед отъездом в Советский Союз. Он даже предложил моей подруге оплатить, если надо, обследование и операцию в Америке, но решение уже было принято, и я вернулась.

Года через полтора, на русский старый Новый год, он приехал ко мне в гости с новой подругой – американкой двадцати четырех лет. Подобрал он ее где-то рядом со своим домом в Испании, на пляже, в обществе хиппи. Она была девушкой из типичной средней американской семьи, убежавшей из дома, но все закончилось нервным срывом. Вот тут-то Эдуард ее и подобрал. Привела я их на праздник в гостиницу «Советская», самое элитное, модное место для празднования старого Нового года. Таких красивых и нарядных женщин девица сроду не видела. Даже Эдуард был поражен, что, как ему казалось, в нищем Советском Союзе такое возможно. Шел 1968 год. Они мне привезли жоржетовое зеленоватое платье с глубоким вырезом на спине и декольте с оборкой. Это платье еще и сейчас смотрится как произведение искусства, и дочь моей подруги – Лидуся, ныне тоже кинематографист, двадцать пять лет спустя в нем пошла на свой первый Каннский фестиваль.

Вот в таком виде, в жоржетовом платье, я и явилась на этот праздник. Все его оценили, и мои гости тоже, особенно Эдуард. А после праздника этот наряд, понятно, был крайне необходим в зимней холодной Москве девушке с очень скромными материальными возможностями, синеющей от холода.

Следующий раз мы встретились в Париже, когда Эдуард возвращал мне деньги, взятые в долг женой его племянника, на покупку картин Эдика Штейнберга в Москве. Племянник от возвращения долга отказывался, а я на него рассчитывала. Эти деньги за племянника вернул Эдуард. С тех пор мы часто виделись. Я соответствовала всем интересующим его параметрам: молодая, довольно приятной наружности, больная, бедная. У меня было много подобных качеств.

Эдуард преклонялся перед красотой, и три русские подруги Лена, Неля и Ариела, как три чеховские сестры, часто сопровождали его в ресторан и в кабаре. Он очень гордился таким цветником, такой красотой, но самым красивым был он сам. Весь Saint Germain знал его, и когда Эдуард входил в ресторан Lipp, публика оживлялась, хотя там бывали и Мендес Франс, и Миттеран до президентства, и Франсуа Жиру, и все знаменитости мира. Часто бывал Ромэн Гари. В последний год жизни Гари мы несколько раз бывали там с Эдуардом и моей приятельницей из Америки, Леной Щаповой – Де Карли – поэтессой, бывшей женой Лимонова, описанной в «Я – Эдичка!». Она входила довольно бедно одетая, но с длинным мундштуком, в огромной ковбойской шляпе, тонкая, высокая, голубоглазая, и зал поворачивался. Тогда Эдуард ее познакомил с Гари. У них даже был недолгий роман.

В конце жизни Эдуард очень болел. Но юмор все не покидал его. Он одолжил одному художнику тысячу франков. Тот обещал их вернуть на следующий день. Естественно, он не вернул их ни на следующий день, ни через месяц, ни через два, и, завидев Эдуарда, переходил на другую сторону улицы. Тогда однажды Эдуард специально подошел к нему и стал горячо благодарить.

– За что вы меня благодарите?

– Спасибо, что вы у меня попросили только тысячу. Если бы вы попросили две, я бы вам их тоже дал.

Когда он уже был очень болен, начал изучать японский язык. Все спрашивали:

– А зачем?

Он отвечал:

– Потому что мне это уже никогда не понадобится.

Андрюша

Мой будущий муж Роман Сеф много рассказывал о каком-то Андрее из Парижа, который провел в России более двадцати пяти лет, и все в основном в тюрьмах и лагерях. Так как он много рассказывал о самых необыкновенных людях, включая японских главнокомандующих, наследных принцев, шофера Гитлера, видных бандеровцев, прибалтийских партизан – «зеленых братьев», то Андрей как-то и не запомнился мне. Но вот мы в Париже, с небольшими деньгами сидим в скромном итальянском ресторанчике, и Сеф все названивает и названивает этому Андрею, хочет увидеться. Я решила, что телефон давно изменился. Но вдруг удача – попадаем на него. Через час Андрей примчался на Rue des Cannettes, в Saint Germain des Pres, где мы его ждали.

Я увидела невысокого пожилого, но очень живого мужчину с маленькими усиками, почти лысого; несколько оставшихся волос набриолинены до блеска. Глаза голубые, живые, говорит очень часто на плохом русском и переходит на замечательный французский, что-то обсуждает с официантом, критикует еду, ведет себя шумно. Настоящий Titi parisien [18] . Радуется, ругается по-русски матом, это единственное, что он произносит в правильных падежах, тут же переходит на французский. Какой-то гиперактивный. Шутит, хлопает Романа по плечу. Я насторожилась. Наконец говорит, что это слишком «скромны мест» , и хочет отвезти нас уже совершенно сытых поесть устриц в «шикарн рэсторан» . Он не дает нам заплатить, расплачивается сам, чеком. И мы едем в его, ручной сборки, английском автомобиле. Он зовет нас в чудесный бар, где все его друзья. Я решила лучше им не мешать. В четыре часа утра является Сеф и рассказывает, что сначала они были действительно в шикарном кабаре, где Андрей заказывал только шампанское, причем кричал, что он князь, затем переехали в какой-то захудалый бар, где якобы были его « друзя »; никого, кроме двух старых шлюх, там не было, и те выставили Андрюшу на шампанское. Доехали обратно с трудом.

На следующий день Андрей приехал за нами очень рано и повез смотреть город, в который он был влюблен. В Париже он знал все уголки, где кто и когда жил, все памятники, историю Парижа и не только Парижа. Он оказался высокообразованным, культурным человеком, но говорил иногда пошлости, часто странно шутил и превращался вдруг в пошлого коммивояжера. Это сочетание в нем было совершенно органично. Он водил нас по дорогим ресторанам, угощал коньяком своего года рождения (1913) и через несколько дней пригласил к себе в ателье, особняк, который Ле Корбюзье построил своему другу Жаку Липшицу и его красавице жене Берте, маме Андрея. Мы увидели неправдоподобное строение. Типичное здание Ле Корбюзье с двумя огромными мастерскими высотой метров десять – двенадцать.