История и память - Жак Ле Гофф
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В это же время Декарт в «Cogitationes privatae»217 (1614-1621) предпринимает атаку на «глупости Шенкеля (в его книге "De arte memoriae")» и предлагает несколько логических «методов», помогающих стать хозяином своего воображения, «а именно посредством сведения вещей к их причинам; когда же все они в конечном счете будут сведены к единой причине, станет ясно, что нет никакой необходимости в памяти для всех наук» [Ibid. Р. 400].
Быть может, один только Лейбниц попытался в своих еще не опубликованных рукописях, хранящихся в Ганновере [Ibid. Р. 353], примирить искусство памяти Луллия, определенное им как «ком бинационное», с современной наукой. Колеса памяти Луллия, идею которых подхватил Джордано Бруно, движимы знаками, метками литерами, отпечатками. Лейбниц, как видно, полагал, что достато но будет создания универсального математического языка из меток Впечатляющая сегодня математизация памяти пребывает между средневековой системой Луллия и современной кибернетикой.
Рассказывая об этом периоде «расширяющейся памяти», как назвал его Андре Леруа-Гуран, обратимся к свидетельству словаря. Мы осуществим это на примере французского языка в пределах семантических полей, образуемых тпета и тетопа.
Средние века принесли центральное слово «mémoire» (память), появившееся вместе с первыми письменными памятниками в XI в. В XIII в. к нему добавляется слово «mémorial» {франц. памятный. -Прим. пер.), которое, как мы видели, относится к финансовым расчетам, а в 1320 г. - слово «память» в мужском роде {франц. «un mémoire». - Прим. пер.), указывающее на административное досье. Память становится бюрократической, оказывается на службе у монархического централизма, который утверждался в то время. XV в. стал свидетелем появления слова «mémorable»218 - традиционалистского представления о памяти, что произошло в эпоху, когда своего апогея достигли Artes Метопае и состоялось возвращение античной литературы. В XVI в., в 1552 г., появляются «mémoires»219, написанные каким-либо, как правило, достойным, персонажем; и это происходит в том веке, когда рождается история и утверждается представление об индивиде. XVIII в. приносит в 1726 г. слово «mémorialiste»220, а 1777 г. - «memorandum», которое было заимствовано из латыни через английский. Возникновение журналистской и дипломатической памяти означает наступление публичного, национального и интернационального, мнения, которое также создает свою память. В первой половине XIX в. словесное творчество рождает целую совокупность терминов: «амнезия» (медицинский термин, появляется в 1803 г.), «мнемоника» (1800), «мнемотехника» (1823), «мнемотехнический» (1836), «меморизация», изобретенный в 1847 г. швейцарскими педагогами, - и наличие этой совокупности свидетельствует о прогрессе в образовании и педагогике, а появление в 1853 г. термина «aide-mémoire»221 показывает, что повседневная жизнь пронизана потребностью в памяти. И, наконец, педантичный термин «mémoriser»222, возникший в 1907 г., словно подводит итог распространению памяти вширь.
Однако, как на то указывает Андре Леруа-Гуран, решающую роль в расширении коллективной памяти сыграл все же XVIII в.: «Словари достигают своих пределов во всевозможных энциклопедиях, которые публикуются для того, чтобы быть использованными промышленными рабочими и мастерами на все руки, выступающими в качестве чистых эрудитов. Первый подлинный взлет технической литературы относится ко второй половине XVIII века... Словарь учреждает весьма развитую форму внешней памяти, в которой мысль оказывается до бесконечности морализованной. Большая Энциклопедия 1751 г. является неким продолжением скромных учебников, превращенных в словари... энциклопедия - это память, которая в алфавитном порядке разделена на части и каждая изолированная клеточка которой содержит живую частицу всеобщей памяти. Между автоматом Вокансона223 и современной ему "Энциклопедией" существует та же связь, что и между электронной машиной и сегодняшним интегратором воспоминаний» [Leroi-Gourhan, 1964-1965. Р. 70-71].
Недавно накопленная память взрывается в революции 1789 г. Не была ли последняя главным детонатором этого взрыва?
В то время как живые обретают возможность располагать все более богатой технической, научной и интеллектуальной памятью, сама память как бы отворачивается от мертвых. С конца XVII до конца XVIII в., во всяком случае во Франции, сохранение памяти о мертвых заметно ослабевает. Могилы, включая могилы королей, становятся очень скромными. Места погребения оказываются предоставленными естественному ходу вещей, кладбища - пустынными и плохо ухоженными. Француз Пьер Мюре в своих «Погребальных церемониях всех народов» говорит о том, что забвение мертвых приняло особенно шокирующие формы в Англии, и связывает это с протестантизмом: «Когда-то усопших поминали каждый год. Сегодня о них больше не говорят - это воспринималось бы как проявление излишней приверженности папизму». Как считает Мишель Вовель, ему удалось установить, что в эпоху Просвещения было желание «устранить смерть» [Vovelle, 1974].
Непосредственно после Французской революции, как и в других странах Европы, во Франции заявляет о себе возвращение к памяти мертвых. Начинается великая эпоха могил, с новыми типами памятников, надгробных надписей и ритуала посещения кладбища. Могила, отделенная от церкви, вновь становится центром воспоминания. Романтизм делает акцент на притягательности кладбища, связанного с памятью.
XIX в. стал свидетелем подъема духа поминовения, охватившего уже не столько сферу знания, как это было в XVIII в., сколько сферы чувств, а также, следует это признать, воспитания.
Не подала ли этому пример Французская революция? Мона Озуф хорошо описывает, как революционный праздник был поставлен на службу памяти. «"Отмечание памяти" стало частью революционной программы: "Издатели календарей и организаторы празднеств сходились в том, что с помощью праздников необходимо поддерживать память о Революции"» [Ozuf. Р. 199]. Уже статья 1-я Конституции 1791 г. гласила: «С целью сохранения памяти о Французской револю ции будут установлены общенациональные праздники».
Но вскоре начинается манипуляция памятью. После 9 термидора многие становятся более чувствительными к массовым избиениям и казням, причиной которых становится террор; принимается решение освободить коллективную память от мыслей о «множественности жертв» и обязать «цензуру вступить в борьбу с памятью за мемориальные праздники» (Ozuf. Р. 202). Нужно поискать что-то иное. Только три революционных дня показались термидорианцам достойными стать памятными датами: 14 июля, 1 вандемьера, первый день республиканского года, в который не было пролито ни единой капли крови, и, - правда, с большими колебаниями - 10 августа, день падения монархии. В то же время идея отмечать 21 января - даты казни Людовика XVI - не получила одобрения как «недопустимое ознаменование».
Романтизм - в большей степени литературный, чем догматический, - вновь обнаруживает очарование памяти. В своем переводе трактата Вико «О древней мудрости Италии» (1835) Мишле сумел вычитать следующий параграф «Метопа et phantasia»: «Латиняне называют
