Киевская Русь и Малороссия в XIX веке - Алексей Петрович Толочко

археологических раскопок в Киеве — «разрытие» Десятинной церкви[193]. Место раскопок было выбрано не случайно. Кроме того, что Десятинная церковь была своего рода памятником крещения Руси, именно в это время вокруг ее локализации велись дискуссии. Киевские любители древностей знали, что здесь митрополит Петр Могила нашел мощи святого Владимира (голова князя была одной из важных святынь Успенского собора Печерского монастыря). Раскопки должны были не только обнаружить окончательно и определенно место и план бывшей церкви, но и найти новые мощи святого князя. В 1824 году обе задачи были выполнены. План церкви был обнаружен (и было доказано, что в древности она намного превышала видимые в XIX веке размеры, что снимало проблему локализации), а также были найдены саркофаг с останками человека, который объявили саркофагом Владимира, и еще один, который считали «гробом» Изяслава[194].

Одним из неутомимых участников раскопок Десятинной церкви был Кондратий Лохвицкий, как он называл себя, «чиновник пятого класса», любитель старины, чудак и мистик. Он станет самым энергичным археологом Киева следующего десятилетия. Как и все «первые» археологи того или иного объекта, Лохвицкий находился в наивной убежденности, что под землей он найдет материальные останки всех событий, описанных в письменных памятниках. История, как были уверены ранние археологи, будто застыла под землей. Стоит только снять слой земли, и артефакты совпадут с письменной историей до мелочей. Лохвицкий, собственно, и находил все то, что искал: он обнаружил остатки креста святого Андрея, могилу князя Дира, первую христианскую церковь святого Ильи, остатки городских ворот времен княгини Ольги, церковь святой Ирины, ему принадлежат раскопки Золотых ворот. Большинство его находок были фикцией — результатом фантазий, наивной попыткой связать нечто найденное под землей с летописными сообщениями. Но по крайней мере в двух случаях — раскопок Ирининской церкви (1833) и Золотых ворот (1832–1833) — Лохвицкий «угадал» правильно[195]. Особый успех имели раскопки из-под позднейших завалов Золотых ворот. Именно в это время в Киеве находился государь (который вообще интересовался Киевом и его древностями). Николай Павлович «прошел между открытых стен» ворот, и, наверное, это произвело на него впечатление: Лохвицкий впоследствии получил государственную стипендию, а также субсидию на дальнейшие раскопки[196].

Раскопки в Киеве 1820-1830-х годов, вопреки всей их наивности и любительстве, а также вопреки тому, что Лохвицкий, например, больше разрушал, чем исследовал, имели одно важное следствие: они показали, что под землей есть руины древнего города, что эти руины могут быть «раскрыты» и явлены взорам любопытствующих.

Археология в первые десятилетия XIX века включала в себя множество разных вещей. Одной из важных ее ипостасей было установление древней топографии города с последующим картографированием ее. С конца XVIII века этим занимался киевлянин Берлинский, в начале XIX века из Петербурга уже снаряжают специальные экспедиции с этой же целью (Бороздина и Ермолаева). Создание «исторических планов», нанесение древностей на карту современного города, становится излюбленным занятием. Ученые разыскивают старые и забытые названия местностей, рек, урочищ, известные им из летописей и документов. Отождествляют с ними те или иные местности, порой даже переименовывают их так, чтобы восстановить «более правильные» исторические названия. Специально снаряженные художники делают зарисовки любых остатков древностей — мозаик, фресок, археологических курьезов. Архитекторы составляют планы церквей, их разрезы, а порой даже реконструкции древнего вида. Все это создает корпус документации, в совокупности своей «оживляет» старую историю, делает ее «видимой», тактильно ощутимой.

Хватает и старых методов. С тех пор как в Киеве появился Михаил Максимович, город становится ареной постоянных «археологических паломничеств». Знакомых ученых, заезжих знаменитостей, литераторов Максимович водит экскурсиями по городу, с уверенностью эксперта указывая им невидимые места великих событий древности. Он называет им исторические урочища, имена летописных гор и тому подобное. Главным образом в памяти таких экскурсантов (а среди них — Гоголь, Погодин, Жуковский с цесаревичем, Александр Тургенев) остается живописный пейзаж с образом не тронутой временем, почти дикой природы Киева. Любование природой заменяет созерцания руин и полностью удовлетворяет поэтически настроенным натурам ощущение истории. По иронии, местом, которое производило впечатление на искателей киевских древностей, был холм Андреевской церкви. Как вспоминал Максимович, именно здесь Жуковский вглядывался в днепровские дали, угадывая в мареве «Ольгин град» Вышгород, а Гоголь — в обратном направлении — созерцал «древние» урочища Кожемяки и Кудрявец[197]. Переживание прошлого возле новопостроенной церкви оказывается особенно острым и интенсивным: пространство, которое открывается с Андреевской горы, предоставляет уникальную возможность размещать исторические миражи по собственному усмотрению.

Если испытываемые путешественниками эмоции были неподдельными, пейзаж, вызывавший их, едва ли можно было назвать подлинным, древним. На протяжении веков он существенно изменялся. Известно, например, что две из центральных киевских гор — Замковая и Уздыхальница — неоднократно в XVI и XVII веках «раскапывались», их уровень понижался для того, чтобы внутренности существовавшего тогда замка не просматривались с окрестных возвышений. Русло Днепра, в древности отделенное от города островами, в результате произведенных в начале XVIII века работ переместилось прямо к подножию киевских гор и практически уничтожило древнюю реку Почайну, на которой, собственно, и стоял Киев летописных времен.

Следствием миниатюрных киевских паломничеств — религиозных, антикварных, пейзажных — становится постижение истории. Древнерусский Киев, словно Атлантида, начинает подниматься из-под земли, затмевая собой для многих неприглядное, бедное и неупорядоченное польско-еврейское местечко окраины империи, с его церквями «в новом вкусе».

Открытие киевских древностей, очевидно, вело к новому восприятию города и его истории. Из «российского Иерусалима» Киев постепенно приобретал репутацию «славянских Помпей» (хотя сама метафора не будет заявлена вплоть до начала следующего века).

Чью, однако, историю воскрешали из небытия киевские антикварии? Для многих из них этот вопрос даже не стоял. Они «жили» полностью в давнем прошлом, мало интересуясь его идеологической связью с современностью. Российские путешественники, разумеется, открывали в городе именно свою, российскую, историю. Современный Киев — часть Малороссии — ничего не весил, его старались не замечать. Древний же Киев не имел ничего общего с малороссийской историей. Так, похоже, думали и те, кто писал историю украинцев. Для них киевские развалины тоже были останками исторического бытия другого народа, чем-то вроде греческих городов Причерноморья или скифских курганов украинской степи. Вместе с тем для людей, подобных Максимовичу, «местных патриотов», совмещение киево-русских древностей с малороссийской территорией подсказывало какую-то связь с ними. Малороссия покоится на остатках древней Руси. Церкви в стиле украинского барокко — перестроенные древнерусские храмы. Не означает ли все это, что малороссы «родом» из Киевской Руси? Не означает ли это, что российская и малороссийская истории имеют общее начало и долгое совместное продолжение?