Откровения людоеда - Дэвид Мэдсен

Жертвенность — наша единственная надежда на выживание, поверь мне, Лучиано — ибо это правда. Ровно в той степени, в которой Поглощение является пагубной ложью, Жертвенность является истиной. Так как все ереси содержат зерна правды (именно они делают ересь столь коварной), это же является основным положением философии чудовища, аргументированность которой неопровержима — однако, выводы, которые он делает из этих принципов, крайне лживы и извращенны.

Вот, например, несомненный факт того, что, по крайней мере, в пространственном отношении, все существа находятся в состоянии конкуренции друг с другом — там, где вы сидите, я не могу сидеть, из-за того обстоятельства, что вы сидите там, а не я; из этого наблюдения чудовище делает вывод, что более слабый из нас должен уступить дорогу более сильному — и, более того, сильнейший имеет моральное право обезопасить себя, если это необходимо силой, а слабейший сделает то же самое. Ты видишь извращенность, Лучиано? Ты улавливаешь суть извращения? — достаточно отдаленную от того факта, что он возводит «должен» к «являться», что само по себе является философской неувязкой. Так как все существа находятся в конкурентной борьбе, судьба слабейшего во все времена и везде заключается в том, чтобы сдаваться сильнейшему — быть поглощенным им, подчиняться ему, случайность в случайности. Чудовище упорно продолжает настаивать на том, что если какой-нибудь вид творческого выражения может быть подвержен этому поглощению, он становится актом любви.

Но почему, Лучиано, почему правда не является строго обратным этому, как я, на самом деле, искренне надеялся? Почему бы судьба сильнейшего не заключалась в том, чтобы уступить слабейшему? Или, даже более глубоко мистическая, парадоксальная ситуация, почему бы двоим не действовать сообща? Это как раз то, что христиане-католики представляют как божественное откровение, Лучиано: разве сам Бог не сказал: «И первые должны стать последними» и «Больший из вас да будет всем слугой». Если бы только я мог убедить тебя в правде, которую я теперь столь безрассудно постигаю!

Мы должны избегать поедания плоти. Мы должны избегать убийства миллионов невинных созданий ради нашего собственного гастрономического удовольствия — и поверь мне, Лучиано, ведь это все является всего лишь удовольствием, так как нам не нужно есть плоть для того, чтобы выживать. Зачем все эти зерна, бобы, травы и фрукты на земле? Разве мы настолько насытились плотью — толстой и кроваво-красной — что забыли удовольствия от знатных зеленых детей земли? Я мечусь и ворочаюсь на своей кровати во сне, Лучиано, не в силах закрыться от ужасных воплей младенцев, оторванных от своих матерей — разве он в меньшей степени является ребенком, если он — ягненок, а его мать — овца? Или теленок и корова? Я говорю тебе, что небеса в первую очередь сдаются в аренду горестными стенаниями лишенных, страдающих, невинно умерщвленных! «Вопль идет из Рамы — Рахиль оплакивает своих детей, и не будет ей утешения, поскольку ее детей больше нет». Теперь я знаю это, Лучиано, я знаю это!

Поедание плоти — это убийство.

Не воображай ни на мгновение, что я безоговорочно вернулся к вере своего детства, Лучиано — вовсе нет! На самом деле, то, что я поддерживаю — признаюсь, почти ненамеренно, но с величайшей и просветленной радостью — эта философия гораздо старше, чем учения Святой Матери Церкви, учение, которое было несомненным в устах благородного Назарея, какие бы противоположные этому вещи ни утверждались папскими властями. Я воспользовался более старой, мудрой, правдивой верой, Лучиано, которая известна как «Гностицизм». Чтобы быть точным, я самостоятельно вывел самый главный принцип и догмат Гностицизма, разделяемый всеми древними сектами Гностиков: принцип Дуализма. Я уже описывал его для тебя в этом отчете — каждое существо является и добрым и злым, и черпает свою божественность или ее противоположность в трансцендентности абсолюта. Эти две действительности непрерывно воюют друг с другом, и наше земное существование является полем их битвы. Здесь я перехожу к учению, данному мне Доном Лукой, деградировавшего и лишившегося власти священника Церкви, которой он служил столь преданно большую часть своей жизни. Церковь оставила его ни с чем для того, чтобы огородить его от распространения правды, которую он самостоятельно открыл.

Едва ли мне нужно добавлять, Лучиано, что зло, безусловно, рождается из плоти само по себе — так как плоть, материальная форма, является прямым инструментом разъединения и разделения, эту экзистенциальную конкуренцию чудовище так хорошо понимает. Плоть всегда и везде является антитезой любви. Мы заключены в эту плотскую реальность, и нашим заданием является привнести в темноту столько света, сколько мы можем; прежде всего, это означает отказ от подчинения закону конкуренции, присущего земной жизни, и предполагает преданную приверженность духовной практике, которую я назвал «Жертвенностью». Это словно плевок в лицо демонического создателя плоти.

Мир полон ангеле и демонов, Лучиано! Они повсюду! Мы двигаемся среди них, словно рыба, двигающаяся среди речных водорослей, но мы слепы к их вездесущему присутствию — и это является нашей главной трагедией. Ангелы непрестанно зовут нас к предстоящей выдающейся добродетели, в то время как демоны, жаждущие почувствовать плоть, которая своей духовной конституцией по природе отвергает их, демоны скитаются вокруг, словно дикие чудовища, ищущие жертв, они высматривают людей, чтобы обладать ими и управлять ими. Мы должны быть очень бдительными! Как я уже сказал ранее в этом отчете, я уже назвал имя низкого существа, которое обладает душой чудовища и принуждает его совершать извращения; знать имя этого создания означает иметь определенную власть над ним, и вследствие этого теперь я боюсь меньше, чем прежде.

Не ешь плоть, Лучиано! Избегай убивать во имя гастрономического снобизма! Раздели со мной принципы Жертвенности! Я могу легко организовать для тебя встречу с Доном Лукой, если тебе интересно — просто для того, чтобы послушать, что он говорит о том, что он знает, — о том, что опыт превращения по сути своей является истинной μετανοια[166]. Я знаю это, Лучиано, поскольку я сам это испытал.

Мы должны уничтожить чудовище — нет, нет, я не напишу снова это имя! — послушай, они говорят со мной сейчас, его омерзительные духи — позволь мне сделать это, дай мне это право, после всех страданий, которые он заставил меня перенести, я заслуживаю этого — но не ешь плоть, откажись от любой плоти — я-то уж точно не буду! —

(Здесь отчет обрывается)

Отчет зарегистрирован Лучиано Касти, главным офицером медицинской службы.

IX

В течение нескольких недель Генрих донимал меня, чтобы я уделил внимание одному из выступлений, которые он регулярно давал для Amici di Germania[167] — частного «культурного сообщества», к которому он принадлежал; посредством отговорок, извинений, увиливаний от прямого ответа и абсолютной лжи, мне довольно долго удавалось избегать того, что, как я знал, было неотвратимо, но, в конце концов, Дамоклов меч упал, и я никак не смог защитить себя от удара.

— Я настаиваю на этом! — завопил он, топая ногой и заставляя полдюжины столов затрястись.

— Но, Генрих, — вяло запротестовал я, — у меня просто нет времени — ты же знаешь, как мы заняты все эти дни…

— Ба! И как ты думаешь, почему ты вдруг стал таким занятым? Почему, как ты думаешь, твой ресторан заполнен посетителями ночь за ночью?

— Я знаю, что ты собираешься сказать мне, — ответил я.

— Они приходят для того, чтобы послушать меня, конечно же! Меня, Генриха Херве!

У меня от удивления открылся рот.

— Ты действительно веришь в это?

— А какие еще объяснения здесь могут быть? О, ты, конечно, действительно отличный повар — но, мой дорогой Орландо, в этом городе сотни отличных поваров, дюжины ресторанов, сопоставимых по качеству с Il Giardino.

Если бы только этот жирный фигляр знал настоящую причину, то рот от удивления раскрылся бы у него, а не у меня.

— Нет, нет, я принимаю во внимание этот факт, — продолжал он. — Нет никаких других объяснений. По четвергам приходит так много людей — этот клуб, это привилегированное небольшое гастрономическое общество — почему? Потому что только по четвергам я исполняю свой самый популярный номер — «Розы и Лунный Свет» Картовски. Вот он, мой дорогой Орландо, вот он, ответ на загадку «твоего» успеха!

В тот момент я был слишком уставшим и слишком потрясенным, чтобы отвечать.

Затем Генрих сказал более тихим голосом:

— Кроме того… я уверен, ты не захочешь, чтобы я остановился еще раз на трагедии моего старого друга Гервейса Перри-Блэка. Ты читал его книгу «Жить, чтобы есть»? Это шедевр. В ней полностью выражается моя собственная философия.