Магда Нахман. Художник в изгнании - Лина Бернштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В письме к Вере Лиля процитировала этого «врага»: «Вы приглашаете профессионалов, а мы против профессионалов, долой их! Мы не знаем, что кроется под их профессией!»[242]. Магда писала о подобных «нападениях» не один раз:
Недавно было новое нападение, а именно от волостного отдела нар. обр. Заведующий устроил у себя нар. дом, но дела его не идут, и он возгорелся завистью. В один прекрасный день явился он и стал требовать, чтобы его пустили ставить у нас (он портной по профессии). Когда ему сказали, что сцена занята и что, считая себя ответственными за художественность постановок, не могут допустить непроверенной постановки, то он преисполнился злобы, стал угрожать и интриговать, но все атаки отбили победоносно. Это второе по счету нападение. Удивительные существа люди, не могут видеть чужой удачи[243].
Своим успехом театр был отчасти обязан энтузиазму всех участников, но больше всего серьезному, профессиональному подходу Магды и Лили к выбору репертуара, чтению и интерпретации пьес для «актеров» и работе с каждым из них индивидуально. Несмотря на это, критики высказывали свое мнение, и Магда писала Юлии, защищая себя и Лилю:
Положение стало невозможным. К Лиле здесь отношение ужасное. Жалуются на ее болезненность (не веря ей) и на ее характер, что она отталкивает людей, что слишком мало постановок. Все это несправедливо, хотя при большей сдержанности с ее стороны было бы многое лучше. Каждую вещь надо выбрать, прочесть и продумать, затем обучать каждого актера отдельно – они этого не понимают. И человеческий материал здесь неблагодарный. Мне же предъявляется претензия, что я делаю декорации не так, как сказано в популярной книжке, а по-своему![244]
Тем не менее местные власти в Невеле были ими довольны:
Здешний предс. проф. союза был в восторге от нашей работы и приглашал к себе в вновь открываемый театр, затем предлагают быть инструктором по театру в уезде, пока не знаю, взять что-нибудь здесь или вернуться в Москву[245].
Надежда на возвращение в Москву была лейтмотивом писем Магды. И все же она колебалась. Она слишком хорошо знала, какие трудности ждут ее там. Кроме того, Юлия писала о «московской диете» и о своей болезни:
…мороженая картошка на рыбьем жиру прошлогодней покупки, мороженая горькая капуста и глинистый горький хлеб /190 р. фунт! Хочешь выздоравливай, хочешь – помирай и становись в очередь за гробом. <…> Еще для праздника пила кофе с черным сухарем и сахарным песком (немного выдали). Сухарь пахнет мылом, сахарный песок керосином, кофе ничем не пахнет, потому что его там и нет. Все время чувствуешь голод – но не думай, чтобы я жаловалась[246].
Из деревни Магда могла посылать Юлии кое-какие продукты, что ту очень поддерживало:
Дорогая Магдочка, не знаю, как и благодарить за полученную сегодня вместе с письмом посылку. Ты можешь догадаться о степени благодарности, представляя себе, как мы прозябаем. (И в прямом и в Прутковском значении этого слова). Фюрстова комната сверкает инеем, в твоей идет снег, водопровод и канализация давно замерзли. Живем, как на постоялом дворе проездом через глухую деревню, с той только разницей, что сам двор удален от нас на пять этажей, и с каждой чашкой помоев надо бегать с изрядной высоты вниз. Не так тяжело отсутствие воды, как то, что некуда ее выливать. В этом отношении современнее такие квартиры, как Борисячья (хотя у них тепло и без того), т. к. близко двор, но вот новая история: их дом назначен на слом для отопления. Ты не узнаешь Москвы: везде руины, в одном месте открылась стена с печкой и двумя ватер-пруфами, висящими во втором этаже. Я говорю, что придется туда лазить, за неимением этих учреждений в замерзших квартирах… Питаемся преимущественно мерзлой картошкой и желудями[247].
Письма Юлии изобилуют такими описаниями. Вот один из ответов Магды:
Получила твое письмо, после него и сахар здесь стал мне горек, уж очень больно за вас. Как хорошо я знаю все это! Носку и пилку дров, топку печей, лед на окне и медленно коченеющие руки и ноги. В этом году кроме всего и питание хуже. Холод же этот и топку изучила[248].
Нерешительность, колебания, сомнения Магды по поводу возвращения в холодную и голодную Москву понятны. Письма Юлии о Москве, о том, как поживают их общие друзья, и о том, что может ждать Магду, обескураживают:
Москва. 9.III.20.
Теперь, например, мы, кажется, живем в Лондоне, тк если выглянешь в окно, то горизонт в лучшем случае кончается за Василием Кесарийским, а сейчас так и Василия не видать, а среди молочной белизны брезжит в воздухе золотой крест. Все это «воспарение», вероятно, от неубранных снегов, превратившихся в океан воды. Что творится на улицах – не поверишь. Я думаю, будут дни, когда придется безвыходно сидеть дома, так мы условились уже с Котом.
Но вот завтра мне надо итти <так> в каторжные работы, т. е. очищать жел. – дор. от снега. Не знаю, что надеть на ноги: сегодня не дошла до Садовой, как насквозь промочила ноги. Весьма негуманно сожалею, что тебя нет: вдвоем бы превесело отработали день. Единственно против чего душа моя восстает – это против очистки крыш: я непременно упаду с моими головокружениями. Чистим, кроме того, навоз на дворе; то есть должны чистить… но нечем и не на чем везти, т. к. нужно впрягаться самим, а воз так тяжел, что его и пустым не могут сдвинуть с места все наши мужчины. Вот каковы дела общественные[249].
Юлия обладала счастливым талантом находить смешное в самых неприятных ситуациях. Она пишет с юмором о дне «каторжных работ», когда толпе плохо одетых и плохо обутых москвичей было приказано очистить привокзальные линии одной из московских железных дорог:
Скажи, не твои ли вагоны я видела на пути в каторжную повинность?[250] Когда нас гнали по путям мимо ржавых паровозов и расписных вагонов, мне бросились в глаза два характерных длинношеих юноши синего цвета с газетами в руках и <нрзб.>. Много было любопытного и характерного в этом похождении. Жаль, места мало, чтобы все написать. Поднялись мы в 7 час. <…>
