Чингисхан - Василий Ян

– Этот имам говорит, что он ходил в Арабистан помолиться Богу и поклониться гробу пророка Магомета в Мекке. Поэтому он носит такую большую чалму.[112]

– Незачем для этого куда-то ходить, – сказал Чингисхан. – Молиться Богу можно везде.

Пораженные имамы, раскрыв рты, молчали. Чингисхан продолжал:

– У вашего шаха гора преступлений. И я пришел, как бич и казнь неба, чтобы его покарать. Приказываем, чтобы отныне никто не давал шаху Мухаммеду ни крова, ни горсти муки.

Чингисхан поднялся еще на две ступеньки и крикнул своим воинам, теснившимся в дверях мечети:

– Слушайте, мои непобедимые воины! Хлеб с полей снят, и коням нашим пастись негде. Но амбары здесь полны хлеба и открыты для вас. Набивайте зерном животы ваших коней!

По всей площади пронеслись крики монголов:

– Амбары Бухары для нас открыты! Великий каган приказывает кормить хлебом наших коней.

Сойдя с мембера, Чингисхан приказал:

– Пусть к каждому из этих стариков будет приставлен один багатур, и они, ничего не скрывая, укажут все богатые дома, амбары с хлебом и лавки с товарами. Писцы пусть от этих стариков узнают и запишут имена всех богатых торговцев, и они вернут мне все богатства, отнятые у моих купцов, перебитых в Отраре. Пусть богачи привезут сюда еду и питье, чтобы мои воины насыщались, радовались, пели и плясали. Я буду сегодня праздновать захват Бухары в этом доме мусульманского Бога.

Старики с монгольскими воинами удалились и вскоре стали возвращаться с верблюдами, нагруженными медными котлами, мешками риса, бараньими тушами и кувшинами, полными меда, масла и старого вина.

Глава девятая

«Хорошо в степях Керулена!»

На площади перед главной мечетью задымили костры, в котлах зашипели бараньи курдюки, рис и накрошенное мясо.

Чингисхан сидел на шелковых подушках на высокой площадке перед входом в мечеть. Около него теснились военачальники и телохранители. В стороне бухарские музыканты и хор разноплеменных девушек, приведенных бухарскими стариками, играли на разных инструментах и выбивали дробь на бубнах и барабанах.

Знатнейшие имамы и улемы сторожили монгольских коней, подбрасывая им охапки сена. Переводчик Чингисхана Махмуд-Ялвач сидел неподалеку от кагана, настороженно следя за всем; позади него три писца из бывших его приказчиков, сидя на пятках, быстро писали на полосках цветной бумаги распоряжения или пропуска через монгольские посты.

Монгол в длинной шубе до пят, обвешанный оружием, пробрался через ряды сидевших и, наклонясь к уху Махмуд-Ялвача, пробурчал ему:

– Мой разъезд задержал двух людей – одного вроде шамана, в высоком колпаке, другого мальчика. Когда мы хотели их прикончить, старший сказал по-нашему: «Не трогай нас! Махмуд-Ялвач наш приемный отец – аньда…» Так как нам приказано шаманов и колдунов щадить, да еще он «аньда», я приказал их пока не трогать. Что прикажешь с ними делать?

– Приведи их сюда!..

Монгол привел Хаджи Рахима и мальчика Тугана. Махмуд-Ялвач жестом руки приказал им сесть на ковре рядом с писцами.

Чингисхан никогда, даже на хмельном пиршестве, не терял ясности ума и все подмечал. Он взглядом сделал знак Махмуд-Ялвачу, и тот подошел.

– Что за люди?

– Когда, по твоему повелению, я проезжал через пустыню и меня ранили разбойники, этот человек вернул мне жизнь. Разве я не должен позаботиться о нем?

– Разрешаю тебе за это его возвеличить. Объясни мне, почему у него такой высокий колпак?

– Это мусульманский искатель знаний и певец. Он умеет вертеться волчком и говорить правду. Таких людей простой народ почитает и дает им подарки.

– Пускай он повертится передо мной волчком. Посмотрю, как пляшут мусульмане.

Махмуд-Ялвач вернулся на свое место и сказал дервишу:

– Наш повелитель приказал, чтобы ты ему показал, как пляшут вертящиеся дервиши. Ты знаешь, что, не исполнив воли Чингисхана, ты потеряешь голову. Постарайся, а я буду играть тебе.

Хаджи Рахим положил на ковер сумку, миску, кяшкуль и посох. Он покорно вышел на середину круга между пылающими кострами. Он встал так, как это делают дервиши в Багдаде, – раздвинул руки, правая ладонь пальцами вниз, а левая рука ладонью кверху. Дервиш несколько мгновений ждал. Махмуд-Ялвач заиграл на свирели жалобную песенку, переливавшуюся то как всхлипывание ребенка, то как тревожный крик иволги. Музыканты тихо ударили в бубны. Дервиш бесшумно двинулся по кругу, скользя по старым каменным плитам, и одновременно стал вертеться, сперва медленно, потом все ускоряя темп; его длинная одежда раздувалась пузырем. Все жалобнее и тревожнее пела свирель, то замолкая, когда гудели одни бубны, то снова начиная всхлипывать.

Наконец дервиш быстро завертелся на одном месте, как волчок, и упал ничком на ладони.

Нукеры подняли его и положили около писцов. Чингисхан сказал:

– Жалую бухарскому плясуну чашу вина, чтобы разум вернулся в его закрутившуюся голову. А все же наши монгольские плясуны прыгают выше и песни поют и громче и веселее. Теперь мы желаем послушать монгольских песенников.

На середину площадки перед каганом вышли два монгола, один старый, другой молодой. Скрестив ноги, они сели друг против друга. Молодой запел:

Табуны родные вспоминая,Землю бьют со ржаньем кобылицы,Матерей родимых вспоминая,Слезы льют со стоном молодицы.

Все монголы, тесной стеной сидевшие кругом, хором подхватили припев:

Ох, мои богатства и слава!

Старый монгол в свою очередь запел:

Быстроту коней степных узнаешь,Коль проскачешь вихрем по курганам,Храбрость воинов степных узнаешь,Коль пройдешь полмира за каганом.

Снова все монголы подхватили припев:

Ох, мои богатства и слава!

Молодой певец продолжал:

Если сядешь на коня лихого,Станут близки дальние просторы,Если поразить врага лихого,Прекратятся войны и раздоры.

Монголы опять повторили припев, и старый монгол запел:

Знает всяк, кто видел Чингисхана,В мире нет богатыря чудесней,Воздадим же славу ЧингисхануИ дарами нашими и песней![113]

– Воздадим же славу Чингисхану! – воскликнули монголы. – И сегодня будем веселиться! – поддержала толпа. Все засвистали, загукали и захлопали в ладоши.

В середину круга пробрались плясуны и вытянулись в два ряда, лицом к лицу. Под пение монголов и удары бубнов они стали плясать на месте, подражая ухваткам медведей, переваливаясь, притопывая и ловко стукая друг друга подошвами. Разом выхватив мечи, они принялись высоко прыгать, размахивая оружием, сверкая сталью клинков в красном зареве пылающих костров.

Чингисхан, собрав в широкую пятерню рыжую жесткую бороду, сидел неподвижный и безмолвный, с горящими, как угли, немигающими глазами.

Пляски и крики оборвались… Новый певец начал мрачную и торжественную песню, любимую песню Чингисхана.

Вспомним,Вспомним степи монгольские,Голубой Керулен,Золотой Онон!Трижды тридцатьМонгольским войскомВтоптано в пыльНепокорных племен.

Мы бросим народамГрозу и пламя,Несущие смертьЧингисхана сыны.Пески сорокаПустынь за намиКровью убитыхОбагрены.

«Рубите, рубитеМолодых и старых!Взвился над вселеннойМонгольский аркан!»Повелел, повелелТак в искрах пожараКраснобородый бич небаБатыр Чингисхан.

Он сказал: «В ваши ртыПоложу я сахар!Заверну животыВам в шелка и парчу!Всё – мое! Всё – мое!Я не ведаю страха!Я весь мирК седлу моему прикручу!»

Вперед, вперед,Крепконогие кони!Вашу теньОбгоняет народов страх…Мы не сдержим, не сдержимБуйной погони,Пока распаленныхКоней не омоемВ последнихПоследнего моря волнах…[114]

Слушая любимую песню, Чингисхан раскачивался и подпевал низким хриплым голосом. Из его глаз текли крупные слезы и скатывались по жесткой рыжей бороде. Он вытер лицо полой собольей шубы и бросил в сторону певца золотой динар. Тот ловко его поймал и упал ничком, целуя землю. Чингисхан сказал:

– После песни о далеком Керулене мою печень грызет печаль… Я хочу порадоваться! Ойе, Махмуд-Ялвач! Прикажи, чтобы эти девицы спели мне приятные песни и меня развеселили!