Переулок капитана Лухманова - Владислав Крапивин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я знаю, о чем вы подумали, — догадался Константин Петрович. — «Никакой романтики. Бурьянная пустошь».
Мир, Мак и Маша виновато промолчали.
Дядюшка Лир снисходительно объяснил:
— Если ничего не знающему человеку завязать глаза, перенести его на Луну и снять повязку, что он увидит и что подумает? «Камни да щебенка под ногами, пустырь какой-то…» Не ощутит волшебства неведомого мира. Так и здесь… Но это и есть переулок Капитана Лухманова. Мы в ребячьи годы сами придумали такое название, и это был для нас таинственный морской край. Здесь жил наш ТЭК. Здесь мы отправляли в плавание свои корабли. На этом берегу придумывали сказки — такие, что Стивенсон и Купер усохли бы от зависти…
Старик увлекся. Вдохновился. Можно было подумать, что они с другом Чуком только что посидели в кают-компании старого парусника и осушили на двоих бутылочку ямайского рома.
— В марте здесь во всю длину разливалась лужа, синяя такая… Мы спускали на воду кораблики и устраивали парусные гонки. Регаты. Нам нравилось это слово… Ветер всегда дул вдоль переулка, с востока на запад. Ровный такой. Толик Бамбук всегда говорил про него: «Войновский пассат», потому что в южной стороне лежала деревня Войновка. Сейчас-то она уже слилась с городом…
— Все равно ту окраину зовут Войновкой, — уточнил Мак. — А раньше там был учебный аэродром.
— Так оно и есть, — согласился Дядюшка Лир. — А в летнюю пору мы убегали вниз, чтобы искупаться и позагорать на песке за пассажирской пристанью… Сейчас там все разломано, сюда тянут от центра набережную и хотят строить музейный комплекс. Но память о прежних временах крепко впиталась в эти берега. Все не сотрешь… А когда мы поднимались от воды на это место, в переулок, то обязательно смотрели на край стены. Во-он туда. На якорное кольцо. Это и есть наша эмблема, наша «Фита»…
Старик махнул вверх вязаной перчаткой.
— Вы приглядитесь…
Они пригляделись. На фоне бурых кирпичей чернело колечко с перекладинкой. Отсюда оно казалось крохотным, а на самом деле было, наверное, размером с чайное блюдце. Похоже, что его надели там на железный штырь.
— Звено от якорной цепи, — сказал Мир.
— Именно! Именно…
— Здесь в самом деле здо́рово, — признал Мак. — Будто на окраине морского порта…
— Может, как в Севастополе, — подтвердила Маша.
— Ага, почуяли! — обрадовался Дядюшка Лир.
— Просто мы раньше здесь не бывали, — объяснил Мир. — То есть бывали изредка, но не обращали внимания. Казалось, будто не на что смотреть… Потому что не знали…
— А откуда взялось кольцо? — спросил Мак.
— Внизу, у самой воды, стоит старинный дом, — приключенческим шепотом поведал Дядюшка Лир. — В нем в позапрошлом веке располагалась контора пароходства. А на задворках дома лежали морские корабельные якоря с обрывками цепей. Самый большой якорь — метра четыре длиной…
— Откуда они? — удивился Мак.
— Кто знает. Может, они с морских фрегатов, и привезли их сюда Северным путем, из Архангельска, после войны с Англией и Францией, которая была в нахимовские времена. Пристанские инженеры говорят, что эти якоря использовались при лесосплаве, когда нужно было тормозить караваны плотов… Рядом с обрывками цепей валялись отдельные звенья… Летом сорок шестого года мы прибрали одно такое колечко, чтобы превратить его в наш талисман…
— А как на стену-то прибили? — нетерпеливо спросил Мак.
— Целая история была. Недалеко отсюда, на чужом дворе, присмотрели у двухэтажного дома приставную лестницу и ночью доставили сюда. Жил в том дворе большущий кудлатый пес, мы его боялись, но он оказался добродушным существом. Преданно сопровождал нас, когда тащили лестницу туда и обратно. Вадик Саранцев предлагал бросить лестницу на полпути. Мол, жильцы сочтут это делом рук неизвестных злоумышленников. Но остальные не согласились: собаке могло попасть от хозяев за плохую караульную службу. Притащили двухэтажное сооружение снова к дому… А колечко здесь и прибили. То есть вколотили между кирпичами железный костыль и повесили кольцо, как орден…
— С тех пор так и висит? — удивилась Маша.
— Так и висит. Шесть с лишним десятков лет. А что ему сделается? Никто про него и не знает. Лишь старые тэковцы вспомнят иногда… те, кто еще остался…
— Теперь и мы будем знать, — сказал Мак, чтобы Дядюшка Лир не загрустил.
— А где те якоря? — спросил Мир. — Тоже на прежнем месте?
— Тоже, — кивнул Дядюшка Мир. — Позади старого дома. А в самом доме сейчас уже не пароходство, а Служба по наблюдению за акваторией порта и Управление подводными работами. Поднимают старые суда… Там хорошие люди работают, я с ними знаком. Они на втором этаже организовали небольшой музей, называется «Царская пристань»…
— Почему «Царская»? — разом удивились Мак и Маша.
— Ну как — почему?! Известно же, что когда отрекшегося Николая Второго с семьей перевозили из Тобольска в Екатеринбург, пароход останавливался здесь. Чтобы пересадить арестантов на поезд. Здесь начиналась ветка, ведущая на городской вокзал… Говорят, пока не подогнали вагон, царевич купался за пристанью, как раз там, где в сороковых годах купались мы…
Судьба мальчика Алеши Романова была известна всем. Помолчали. Мак недовольно спросил:
— А почему никто не знает про этот музей?
— Ну почему же никто? Кое-кто знает, на экскурсии приходят. Недавно была телепередача. Да музей-то маленький, и в нем больше не про пароходство, а про историю царской семьи. К тому же это учреждение не городское, а ведомственное. Можно сказать, полулюбительское.
— А сейчас оно открыто? — спросила Маша.
— Думаю, что да… Можно зайти, если хотите.
Маша и Мак дружно сказали, что «да». Мир подавил в себе сомнение и тоже кивнул.
Потом, после музея, когда Константин Петрович развозил ребят по домам, Мир не выдержал и сказал ему про неудачу с «Дианой». Дядюшка Лир охнул и даже вильнул рулем.
— Ты почему раньше-то молчал?
— А какая разница: раньше или потом?
— Н-ну… в общем-то да… Хотя говорят, что, чем раньше поделишься горестями, тем легче на душе.
— Да у меня с душой все в порядке… — вздохнул Мир.
И это была почти правда. Потому что, несмотря на все тревоги и огорчения, в душе пушистым клубком сидела память: «Огоньку в больнице стало легче…»
Решение
Мак не поехал домой. Он отправился к Маше: они решили продолжить свой роман про велосипед и верблюда. (Бедному папе Чешуйкину придется вечером опять везти Матвея домой.)
— Графоман! — с удовольствием сказал Мир.
— Ох, а сам-то!..
Мак знал, что, оказавшись дома, брат сразу потянется к своей тетради.
Мир стал писать.
«Музей интересный и уютный такой. Там есть модели пароходов, старые карты речных путей, корабельные фонари, спасательные круги, портреты судовладельцев… Но главная часть музея посвящена царской семье, а я не люблю Николая Второго. Не понимаю: почему его объявили святым. За что? После Кровавого воскресенья, после Цусимы и Ленского расстрела…
А еще я не могу простить ему казнь лейтенанта Шмидта.
Это царь настоял на смертном приговоре. Шмидт не поднимал восстания на «Очакове», он взял на себя командование крейсером, чтобы спасти от гибели матросов. Прикрыл их собой.
Я много читал про лейтенанта Шмидта, и просто кулаки сжимаются от несправедливости.
Мне жаль царскую семью, а самого царя… ну не знаю. Хотя потом он погиб так же, как Шмидт.
Опять все завязывается на Севастополе. Ведь Шмидт служил в этом городе, жил там вместе с сыном, и Лухманов тоже часто бывал там. Может быть, они встречались? Вот было бы интересно узнать.
А еще интересно: не встречался ли Шмидт с Александром Грином? Грин сидел в севастопольской тюрьме за подпольную деятельность в 1905 году, когда Шмидт повел жителей города освобождать заключенных. Толпу тогда расстреляли, но заключенных все же скоро выпустили.
А может быть, капитан Лухманов и писатель были знакомы?
А еще они могли познакомиться не только в Севастополе, но и в 1926 году, в Ленинграде, когда барк «Товарищ» собирался в дальнее плавание. Грину предложили пойти в рейс корреспондентом, но он почему-то отказался. Лухманов ничего про это не писал, но писал Паустовский. Он рассказал, как встречался с Грином на «Товарище» перед отплытием барка.
Все одно к одному… На подаренной Шателену книге стоит дата: „23 августа 1903 года“. Это день рождения Грина. Конечно, здесь просто совпадение. Но когда такие факты в голове связываются в один узел, получается что-то вроде квантового сцепления.
О таких сцеплениях я думаю все чаще…»
Так он писал, а за окнами густели сумерки, проколотые одиноким фонарем. Засигналил мобильник («Севастопольский вальс»). Звонил Мак: