Гибель красных моисеев. Начало террора. 1918 год - Николай Коняев

На Николаевскую улицу — в квартиру Солодова — поехал товарищ Юргенсон, а на Невский проспект — товарищ Апанасевич.

Было восемь часов вечера…

Как мы уже говорили, сотрудник ЧК, загадочный Г.И. Снежков-Якубинский, который выдавал себя иногда за члена Совета рабочих и солдатских депутатов, иногда за директора фабрики, а то так и за владельца шоколадной, выполняя поручение Моисея Соломоновича Урицкого, добросовестно пас Л.Т. Злотникова перед арестом.

Он отобрал у Злотникова на четыреста рублей картин, но главного поручения — подложить печать «Каморры народной расправы» — выполнить не сумел. То ли замешкался, рассматривая картины, то ли Злотников что-то почувствовал и уже не отходил от «директора двух фабрик и шоколадной», но товарищ Юргенсон, производивший обыск в комнате Злотникова, так ничего и не обнаружил.

Забрав всю переписку Злотникова, он начал оформлять «арест всех мужчин». И вот тут-то и начались совсем уж чудные происшествия, никак не вмещающиеся в реалистическое повествование.

Как явствует из протокола обыска, «на основании ордера № 96 от 21 мая задержаны граждане: Злотников, Гроссман, Раковский, Рабинов…»

Однако из показаний Ричарда Робертовича Гроссмана мы узнаем, что его арестовали в другой день и в другом месте: «Когда был арестован мой хороший знакомый и приятель Солодов, я зашел на Гороховую, чтобы справиться о положении дел Солодова, и, совершенно ничего не зная, был арестован и посажен в число хулиганов и взломщиков, не чувствуя за собой никакой вины»{91}.

Что же получается? Или протокол обыска товарищем Юргенсоном составлялся на следующий день после обыска, или вместо Гроссмана был арестован кто-то другой, назвавшийся соседом Злотникова — Гроссманом…

Еще более любопытны обстоятельства ареста Леонида Петровича Раковского.

Раковский — человек весьма темный и загадочный.

До революции он совмещал журналистскую деятельность с работой осведомителя, не гнушаясь при этом и шантажом.

Чекистам о сотрудничестве Раковского с охранкой стало известно из показаний З.П. Жданова, но на судьбе Леонида Петровича это разоблачение никак не отразилось. Вскоре он был отпущен с миром, хотя и Злотников подтвердил в своем «признании», что Раковский знал о «Каморре», знал, где находится печать, и т.п.

Это, конечно, наводит на размышления…

Казалось бы — секретный сотрудник охранки, посвященный в дела тайной погромной организации… Это ли не находка для чекистов?

И вот такого человека отпускают на свободу.

Объяснить это можно только тем, что Леонид Петрович Раковский сотрудничал и с Петроградской ЧК…

Но понятно и другое — товарищ Юргенсон, проводивший обыск, об этом не знал, как не знал и о том, что все дело «Каморры народной расправы» сочинено Моисеем Соломоновичем…

Судьба товарища Юргенсона печальна.

Использовав его «втемную» на провокации с «Каморрой народной расправы», через несколько недель Урицкий перебросит товарища Юргенсона на организацию убийства своего друга, Моисея Марковича Гольдштейна (Володарского).

В этом деле товарищ Юргенсон будет действовать еще более неуклюже, чем при обыске у Злотникова, за это вскоре и будет расстрелян по приказу кривоногого шутника из Петроградской ЧК…

Впрочем, это произойдет потом, а пока, выяснив, что товарищ Юргенсон не только не сумел отыскать печать «Каморры», но еще сумел и арестовать двух сексотов, Моисей Соломонович сильно огорчился.

Он понял, что немножко перемудрил со Злотниковым.

Ну да и что ж?

Как говорится у этих русских, первый блин-таки комом…

Засучив рукава, товарищ Урицкий принялся наверстывать упущенное.

Алексей Максимович Горький, выдающийся борец за права евреев, не мог не откликнуться на публикацию в газетах листовки «Каморры народной расправы».

В своей статье, посвященной «Каморре», он писал: «Я уже несколько раз указывал антисемитам, что если некоторые евреи умеют занять в жизни наиболее выгодные и сытые позиции, это объясняется их умением работать, экстазом, который они вносят в процесс труда…»

Очень точные слова нашел Алексей Максимович.

Только так и можно объяснить бурную деятельность, которую развил в тот вечер Моисей Соломонович.

В 22 часа 45 минут он направил товарища Апанасевича произвести «арест всех мужчин в квартире гр. Аненкова». Номер этого ордера — 102{92}.

Товарищу Юргенсону, напомним, был выдан ордер № 96.

Семь ордеров на аресты за три часа сорок пять минут!

Воистину, это, как сказал бы товарищ Горький, экстаз, привносимый в процесс труда!

Для справки отметим, что 20 и 21 мая налетчиками только в Петрограде, как утверждала газета «Знамя борьбы», было украдено полтора миллиона рублей, а налеты на квартиры стали в городе обычным делом…

На следующий день, как мы и говорили, прокламация «Каморры народной расправы» с соответствующими комментариями Моисея Марковича Володарского была напечатана в «Красной газете».

Моисей Соломонович в этот день появился на Гороховой уже после обеда.

Ордер № 108, выданный в 12.30, подписывал заместитель Урицкого — Бокий, а ордер на арест Леонида Николаевича Боброва и конечно же «всех мужчин, находящихся в его квартире», выданный в 13.00, — уже сам Моисей Соломонович.

Где он пропадал с утра, станет понятно, если мы вспомним, что этот день, 23 мая, был объявлен днем национального траура евреев. И хотя в Петрограде еврейских погромов еще не было, но и здесь скорбели широко и торжественно…

«Во всех еврейских общественных учреждениях, школах, частных предприятиях работы были прекращены, — сообщает “Вечер Петрограда”. — В синагогах были совершены панихиды по невиновным жертвам погромов. Состоялись также собрания, митинги, на которых произносились речи и принимались резолюции протеста против погромов»{93}.

И хотя Петроградскую ЧК вполне можно было считать «еврейским общественным учреждением», но все же Моисей Соломонович не мог позволить себе прервать ее работу. Поскорбев на панихиде, он вернулся в свой кабинет на Гороховой, чтобы попытаться «остановить торжество надвигающейся реакции» не словами, а делом.

Кроме Боброва в этот день арестовали и председателя Казанской районной продовольственной управы, где работал Бобров, Иосифа Васильевича Ревенко. А поздно вечером арестовали и «миллионера» В.П. Мухина.

Так получилось, что практически все арестованные 23 мая, в том числе и Бобров, и Ревенко, и Мухин, были потом расстреляны, но, видимо, с днем национального траура евреев это уже никак не связано…

А Моисей Соломонович Урицкий, разумеется, спешил.

Должно быть, он считал, что костяк «погромной» организации полностью сформирован им, потому что 24 мая аресты по делу «Каморры народной расправы» уже не проводились.

24 мая следователь Байковский приступил к допросам.

Это было первое дело двадцатитрехлетнего поляка.

В дальнейшем он сделает блестящую чекистскую карьеру, станет членом коллегии Саратовской ГубЧК, отличится в особом отделе 15-й армии, на расстрелах в Витебске, станет помощником Иосифа Станиславовича Уншлихта…

Но тогда, 24 мая, когда в его кабинет ввели Леонида Николаевича Боброва, чекистское счастье явно отступило от Владислава Александровича…

9

Леониду Николаевичу Боброву было шестьдесят лет. Родился он в дворянской семье, получил высшее юридическое образование, работал присяжным поверенным.

Он был организатором Общества русских патриотов и членом Союза русских людей…

14 декабря 1905 года в составе делегации Союза русских людей Леонид Николаевич был представлен государю и произнес краткую речь. Бобров участвовал практически во всех монархических съездах и совещаниях, а на IV Всероссийском съезде объединенного русского народа в Москве сделал доклад «Новый способ разрешения еврейского вопроса».

Всю жизнь Леонид Николаевич прожил в Москве, но во время войны организовывал работу госпиталей и их снабжение, долгое время жил в Одессе и Кишиневе, а перед революцией оказался в Петрограде.

Здесь он жил с семнадцатилетней дочерью Лидией и работал на скромной должности статистика в Казанской продовольственной управе с окладом в 800 рублей.

Шестьдесят лет — возраст, когда многое остается позади.

В 1918 году для Леонида Николаевича позади остались не только молодость, богатство, любовь, но и страна, в которой он вырос и которую так горячо любил…

«Многоуважаемая Дарья Александровна!

Я так долго не писал Вам, что за это время, может быть, во второй раз был у Вас похоронен, так что второй раз приходится вставать из гроба и Вам напоминать о своем существовании.