Вельяминовы. За горизонт. Книга 2 - Нелли Шульман

– Подумаем, – он сверился с часами, – разделю с тобой кофе и мне пора…

Баня на сегодня отменялась. Из госпиталя сообщили, что, несмотря на снотворные, мистер Холланд пришел в себя.

При оформлении в госпиталь арестованного, находившегося в медикаментозном сне, побрили. Без клочковатой, неухоженной бороды, лицо 880, как он значился на обложке папки серого картона, показалось Эйтингону совсем молодым. Его светлость размеренно дышал. Документы не снабдили фотографиями:

– Он теперь государственная тайна, – подумал Эйтингон, – как Валленберг или Матвей. Хотя от Матвея остались снимки для партийного билета, офицерского удостоверения… – Наум Исаакович решил, что от 880 надо добиться и признания об участии мисс Бромли в поимке Матвея:

– Он подвизался в Монреале, руководил операцией, я его лично видел на летном поле. Хотя зачем признания? Понятно, что британцы с американцами подсунули Матвею медовую ловушку… – Эйтингон пообещал себе отомстить мисс Бромли, вернее, вдове адвоката Зильбера:

– Ягненок там тоже руку приложил, но с Ягненком мы скоро расквитаемся. Комбриг Воронов, продажная тварь, давно мертв… – Эйтингон надеялся именно на такой исход катастрофы, – умрет и мисс Бромли… – Саломея понятия не имела, где похоронен бывший генерал Горовиц, агент Советского Союза, Паук. Эйтингон подумал, что американцы могли сжечь тело Матвея:

– Но вряд ли, – он покачал головой, – Ягненок бы не позволил. Он еврей, он бы не дал сгореть в печах другому еврею, пусть и предателю Америки, как они выражались. Розенбергов похоронили на еврейском кладбище… – о церемонии Эйтингон прочел в New York Times:

– Мистер Зильбер, муж Бромли, защищал их, но до казни не дожил, скоропостижно скончавшись от сердечного приступа… – разглядывая 880, Эйтингон хмыкнул:

– Супруга могла подлить ему яда в утренний кофе. Судя по всему, ФБР не устраивал неудобный горлопан, пытавшийся добиться оправдания Розенбергов. Ладно, грязные делишки Даллеса нам не интересны, а насчет могилы Матвея мы все узнаем…

Ожидая, что кличка арестанту понадобится недолго, Эйтингон написал на папке отметку высоты, где находился перевал. Он покуривал, прислонившись к зарешеченному окну палаты:

– Словно с Вороной. Нацисты взяли ее день рождения, для номеров… – заключенного надежно приковали к госпитальной кровати. Этаж военного госпиталя закрыли, за 880 ухаживали особо отобранные врачи и фельдшеры. Двери охранялись конвоями внутренних войск. Эйтингон запретил подпускать к 880 женщин:

– Если я хоть что-то понимаю, – сварливо подумал он, – то Холланд и раненым, в наручниках, сможет склонить на свою сторону кого-то из персонала. Тем более, фальшивый товарищ Ильвес знает русский язык… – отменно сработанный паспорт эстонца нашли в куртке его светлости. Эйтингон вздохнул:

– У него такие манеры и взгляд, что любая девушка ради него босиком пойдет на край света. Ворон даже слепым калекой оставался Вороном, и его светлость такой же… – он мимолетно пожалел, что не наткнулся в Испании на Ягненка или мистера Холланда:

– Стоило их тогда завербовать, – подумал Эйтингон, – такими людьми не разбрасываются. Однако покойной Антонине Ивановне, отъявленной суке, доверять было нельзя, а в Америке мы поставили на Матвея… – 880 шел пятый десяток, но сейчас арестованный больше напоминал юношу:

– У него морщины, но седина незаметна, он светловолосый… – понял Наум Исаакович, – ему тогда был двадцать один год, совсем мальчишка. Никого не осталось, один я скриплю… – вспомнив давешнюю горничную, он усмехнулся:

– Это я преувеличиваю, конечно. У меня впереди лет двадцать, я должен отыскать детей… – впереди у 880 был полет в Москву, допросы, и пуля в затылок, в расстрельном коридоре на Лубянке:

– Британцы не станут торговаться, – сказал Эйтингон Шелепину по вертушке, – он побывал в нашей тюрьме, он отработанный материал. Никому такие люди не нужны, а двойного агента из него не сделаешь… – в сумраке февральского полудня выделялся четкий профиль 880:

– Дочка Журавлевых на него похожа, даже странно. То есть была похожа… – потушив сигарету, Эйтингон наклонился над койкой:

– Он меня слышит, он не спит. Врачи говорят, что он сопротивляется снотворным… – Джон почувствовал запах сандала. Он отлично представлял, где находится:

– Они бы не потащили раненого в Москву. Они хотят сначала поставить меня на ноги. Я в Свердловске, скорее всего в госпитале, где лежал покойный Стивен. Только миссис Лизы у меня нет, никто меня не спасет. У меня вообще никого нет… – Джон вспомнил зеленую воду речушки, рядом с замком, медленный ход баржи, восторженный крик сына:

– Папа, кажется, форель клюет… – на носу и щеках парня высыпали летние веснушки, солнце играло в рыжих волосах Полины. Дочка, в холщовой юбке и венке из ромашек, ехала по тропинке на берегу. Белая кобылка тащила баржу, Джон насвистывал:

– To see the fine lady, upon the white horse… – звенела старая гитара, над заводью порхали блестящие стрекозы:

– У меня есть дети… – герцог стиснул зубы, – я обязан вернуться домой ради них. Я обязан молчать, что бы со мной не делали… – подняв веки, он натолкнулся на пристальный взгляд темных глаз. Кепка постарел:

– Ему скоро шестьдесят, – вспомнил герцог, – Хрущев не отказывается от услуг банды Берия, как их называли в газетах. Кроме них, в СССР не осталось профессионалов. Юнцы в Комитете еще не нюхали пороха, что называется… – голос Кепки зашелестел рядом с его ухом:

– Я знаю, что вы говорите по-русски, товарищ Ильвес, – он издевательски фыркнул, – но мы поведем беседу на вашем родном языке. Мы скоро поедем в столицу, где вы встретитесь со старым знакомцем… – Джон ничего не ответил:

– Вряд ли они арестовали Максима, Волк даже им не по зубам… – герцог не помнил, кто в него стрелял, – скорее всего, он с Марией далеко отсюда. Он нашел девочку, не мог не найти. Значит, либо Валленберг, но мы не сталкивались на войне, либо… – он подумал о возможном аресте Журавля:

– Вряд ли, агент законсервирован. И не Циона, ее давно расстреляли. Меир погиб, остается только… – сердце часто забилось:

– Неужели Констанца жива? Клянусь, мы ее вырвем из СССР, чего бы это не стоило… – сомкнув пересохшие губы, он велел себе не слушать вкрадчивый голос русского.

Эпилог

Москва, март 1959

Над грязной дорогой, вьющейся среди оплывающих сугробов, ветер трепал кумачовый лозунг: «Слава советской женщине-труженице!». На щите, рядом с жестяной крышей автобусной остановки, лохматились мокрые афиши: «Горский. Огненные годы», «Неотправленное письмо», «Сверстницы».

Птицы, защебетав, взвились с навеса. Битком набитый автобус с табличкой: «Москва» выпустил облако черного дыма. Толстый, закутанный в одеяло ребенок, на руках изучавшей расписание девушки, закашлялся:

– Себе бы так подымил… – недовольно бросила она вслед автобусу, – здесь дети, старики… – очередь, сгрудившаяся под надписью: «Малаховка», согласно зашумела. Ребенок залепетал, девушка покачала его:

– Сейчас пойдем, милый. Мама только расписание запомнит… – обычно Фаина ездила в Москву на электричке. Места ей никто не уступал. Под потрепанным пальто никто не замечал аккуратный живот. Толкаясь в прокуренном тамбуре, среди подмосковного рабочего люда, она проводила рукой по драпу:

– Через два месяца, в мае. Лейзера выпустят из института, пусть и со справкой. Он увидит мальчика или девочку, он будет на обрезании или в синагоге… – отправляясь в институт Сербского, Фаина не брала с собой Исаака. За мальчиком приглядывала пожилая жена малаховского раввина:

– Но мне и свидания пока не дают, – она подхватила ребенка удобнее, – правда, передачи принимают исправно… – в институте разрешали сладости и фрукты. Фаина привозила мужу домашний паштет, фаршированную рыбу, медовый пирог, южные мандарины, с малаховского рынка. Электрички часто задерживали, пригородные платформы Казанского вокзала каждый вечер осаждала толпа:

– На автобусе быстрее не получится, – сказала Фаина Исааку, свернув с шоссе, – но там иногда, можно сесть. Неудобно тебя надолго оставлять, обременять ребецин… – Фаина с ребенком поселилась в каморке барака, где с довоенных времен размещалась малаховская синагога. В ее паспорте появился лиловый штамп временной прописки:

– На всякий случай, – объяснил Фаине рав Айзик, глава синагоги и подпольной ешивы, – в институте твоей пропиской