Ложка - Дани Эрикур

Град. О нем я и не подумала.

Одиночество — это мятый помидор.

Ложка олицетворяет человека и его способность жить в обществе лучше, чем любая другая домашняя утварь. В то время как нож режет и, следовательно, может ранить, в то время как вилка колется и, следовательно, может изуродовать, ложка вмещает, объединяет и переносит, точно безопасное чрево морского млекопитающего или пространство собора. Ложка, гуманистическое и очеловечившееся изобретение, связует пользу с эстетикой, иначе она не была бы ложкой. В этом своем проявлении она напоминает нам о двойственной природе человека, дух которого стремится возвыситься, а тело занято поглощением.

Не будем же забывать, дорогие читатели: между пищей и ртом находится ложка.

Полковник Монтгомери Филиппе.

Воспоминания коллекционера

Чтобы увидеть кабана, нужно не шуметь

Когда Пьер Онфре не может писать, он читает. Сейчас он сидит в саду за столом, накрытым скатертью с кроваво-красной вышивкой.

— Когда мне не пишется, я читаю, — говорит он. — Романы, газеты, главное — никаких статей. Посидишь со мной?

Смотрю в небо и фантазирую, на что похожи проплывающие по нему облака. Пьер курит и листает журнал «Хара-Кири». Время от времени он хохочет или издает непонятные звуки. Мне никак не сосредоточиться. Он косится на меня и предлагает:

— Сходим в лес? Тут слишком душно.

Чтобы избежать прогулки наедине, я иду к соседу за ньюфаундлендом. Едва мы оказываемся в лесу, пес начинает носиться между деревьями и спустя три минуты скрывается из виду. С досадой слушаю треск ветвей под его лапами. А вдруг он не вернется? Пьер насмешливо изрекает, что ньюфаундленд может умчаться в Марсель.

— Почему в Марсель?

— Потому что это далеко.

— Почему тогда не в Индию? Или в Австралию? Он хмыкает:

— Как скажешь, Серен. Он может и до луны добежать.

Мне хочется возразить, что добежать до луны нельзя, но я догадываюсь, что собеседник все равно выкрутится и оставит последнее слово за собой. Он меня раздражает. Солнце слепит глаза.

Пес мелькает впереди, тычется мордой под куст и роет землю. Мы направляемся к нему по тропе, заросшей ежевикой и папоротником. Журналист сутулится и закрывает лицо руками. В лесу он выглядит каким-то потерянным, словно его тело не создано для прогулок.

— Я очень люблю природу, но почти ничего о ней не знаю. — Он фыркает. — Например, как называется это дерево?

От жары мне лень думать и отвечать. Ньюфаундленд петляет в густой листве. От него противно пахнет — видимо, вляпался во что-то тухлое. Сомневаюсь, что хозяин пса заплатит мне, если я снова вымою его питомца. Протягиваю фляжку воды Пьеру, который продолжает разговор на волнующую его тему:

— Это идиотизм, но, если я знаю названия предметов, мне спокойнее на душе.

— Потому что ты журналист.

— А журналисты должны знать названия?

— Да.

(Или нет?)

— Возможно, ты права.

— Месье Куртуа говорит, что ты поэт под маской журналиста.

— Правда, что ли? — веселится Пьер.

Тропа прерывается, и некоторое время мы продираемся через заросли ежевики, которая цепляется за рубашку моего спутника и царапает его икры. Но вот тропа снова маячит далеко впереди, еле заметная между деревьями и валунами. К столбу одного из деревьев криво прибита стрелка, указывающая путь к Козьему ущелью.

— Если тут все верно написано, мы находимся натропе, которой пользовались участники Сопротивления, — размышляю вслух.

Пьер бросает на меня удивленный взгляд. Я не без гордости спрашиваю, известно ли ему, что мать Мадлен помогала Сопротивлению. Он бледнеет.

— Но почему об этом нигде не сказано? Ни одной памятной таблички в поселке… А ведь это часть Истории с большой буквы «И»…

— Моя бабушка считает, что большую историю порождают маленькие.

— Я не согласен.

— Я тоже.

Устремляюсь вдаль по тропе.

— В любом случае, — кричит он мне вслед, — если обитатели Бальре участвовали в Сопротивлении, это важный исторический факт, который заслуживает…

— Скорее всего, это не факт, а лишь легенда.

Минуты три спустя Пьер догоняет меня, часто дыша.

— Сегодня тут должно пройти стадо кабанов, но, учитывая, сколько от нас шума, мы вряд ли их встретим.

Отвечаю, что, вообще-то, это он шумит и распугивает кабанов своими криками. Затем я смеюсь — похоже, журналисту здесь и впрямь не по себе. А мне бы очень хотелось взглянуть на кабана. Издалека.

Дойдя до прогалины, поросшей странными кустами с трубчатыми стеблями, мы садимся на землю перевести дух. Пьер интересуется, знаю ли я, как называются эти кусты.

— Блик-блик.

— Нет, это звучит слишком по-английски! Фух, я совсем притомился, давай лучше говорить по-французски, хорошо?

— Ага. Бликё-бликё-бликё.

Пьер смеется, отламывает стебель и вглядывается в пустоту внутри него.

— Я все же не считаю себя поэтом. Мне нравится описывать факты.

— Ты мог бы описывать их поэтично.

— Попробую.

А он красивый, когда улыбается.

На вершине ньюфаундленд подскакивает к нам и с лаем устремляется вниз.

— Глупоногая псина! — морщится Пьер.

Непонимающе смотрю на него и вздыхаю.

— Это непереводимое выражение, Серен. Оно означает, что… пес глупый.

— А ноги тут при чем?

— Ну, это всего лишь образ…

— Глупых ног.

— Скажем иначе, псу не хватает остроты ума, сойдет?

— Сойдет.

Он смахивает веточки с моей футболки. Отодвигаюсь и заполняю повисшую паузу рассказом о четырех собаках, живущих у нас в гостинице. Их воспитывает мой брат, и три из них очень умны, а вот о четвертой, большой таксе, такого не скажешь.

— А что с ней не так? — любопытствует Пьер.

— Все время куда-то убегает. Дэй называет ее своим величайшим педагогическим провалом.

Раскаленный воздух пеленой нависает над крышами Бальре. Я вижу, как она движется. Жаль, у меня нет при себе блокнота и карандашей.

Журналист зажигает сигарету и внезапно сообщает, что сбежал из Лиона из-за любовного разочарования.

— Она сказала, что мои статьи навевают на нее тоску. Тогда-то я и решил написать что-нибудь оптимистическое.

— О кайенских колибри?

— Колибри, Вера Лоу и так далее. Но процесс застопорился. Работы о пироманах и продажных политиках удались мне куда лучше. Слушай, Серен, а у тебя в Уэльсе есть парень?

— Не то чтобы. Спускаемся?

— Спускаемся.

Послезавтра мы были свободны

Мы с Колетт приезжаем в Сен-Жангу и заходим в кафе, где нас уже дожидаются вьетнамцы. Через неделю в языковой школе начнется учебный год, и Колетт хочет пригласить на занятия новых беженцев. Я скептически уточняю у нее, уверена ли она, что латынь им чем-то поможет. Колетт отвечает, что человек должен быть честолюбивым. Хм, интересно, она имеет в виду людей в лодках[40] или