Повесть без начала, сюжета и конца... - Виль Липатов

Ох, как засияла Люция Стефановна Спыхальская, как загрустил преподаватель физкультуры Мышица и как прекрасно повела себя англичанка Зимина, слывшая все-таки дурочкой! Она расхохоталась, откидываясь назад и показывая белые зубы, всплеснула красивыми руками – они у нее были округлые, с ямочками на локтях:

– Ох, я умру с этим Геннадием Ивановичем! Гена! Гена!

– Я слушаю тебя, Людочка.

– Ты слышал разговор об иконе, которую купил так дорого?

– Увы! Увы!

На вкус Нины Александровны плановик Геннадий Иванович Зимин был просто-напросто славным человеком, если бы жена не наряжала его в синтетический костюм и в галстук-бабочку и не заставляла бы ходить гусиной походкой. Без всего этого он был забавным, неординарным даже и внешне: в очень сильных квадратных очках, с круглым бабьим лицом, со ртом до ушей, с прекрасными каштановыми волосами и безупречно курносым носом. Цвет лица у Геннадия Ивановича был свекольный, губы по-мальчишески свежи и непорочны, глаза наивные.

– Как же ты обманулся, Геннадий Иванович! – хохотала Людмила Павловна.– Как же ты позволил обвести себя вокруг пальца, если иконы смотрел сам Гаргантюа!… Знаете, Нина Александровна, знаете, товарищи, Гаргантюа – художник и старый друг Геннадия. Они учились в одном классе… Что же вы, Анна Ниловна, не отведаете сок манго? Он очень полезен!

Красиво переливаясь платьем, стараясь при каждом шаге выставлять из-под длинного подола носок лакированной туфли с вычурной пряжкой, Людмила Павловна Зимина бросилась сразу ко всем остановившимся «ткацким станкам»: связывать нити и смазывать, регулировать и настраивать, менять рисунок ткани и скорость челноков. Начала она, естественно, с группы Нины Александровны – Мышицы – Спыхальской, торопясь погасить торжествующую улыбку Люции Стефановны, а уж потом англичанка наладила другие «станки» и «агрегаты»-ловкая, подвижная и такая непосредственная, что ей все прощалось. Светочке Ищенко она сказала врастяжечку: «Кра-а-са-ви-и-и-ца!» – директрисе Белобородовой поправила бантик на груди, с Мышицей пошепталась о прелестях Светочки Ищенко, а с самим председателем поссовета Белобородовым…

Белобородое, муж директрисы, не стоял, как все гости, а развалился в низком кресле, сколоченном из грубых, едва тронутых рубанком кедровых досок и планок, так как обстановка гостиной у Зиминых вообще напоминала финскую баню или крестьянскую курную избу – было ненужно много нестроганого дерева, на стенах висели серпы, лапти, косы, веретена, в углу стоял сноп пшеницы, а на одной из стен был нарисован зев русской печки, возле которого стояли помело и старый заржавевший ухват – всё на несколько сантиметров длиннее и ярче, чем в пижонских домах Москвы. И вот Николай Николаевич Белобородое сидел возле рисованной русской печки – между помелом и ухватом,– безразличный ко всему на свете, потихонечку дремал. Он был головастенький, коротконогий, блондинистый, и от этого трудно было понять, сколько Николаю Николаевичу лет: то ли тридцать, то ли шестьдесят. На нем была мягкая вязаная куртка, серые брюки и такие замечательные черные валенки, какие теперь уже редко катают пимокаты-частники в нарымских краях.

– Товарищи, товарищи, внимание!-всплеснув ладонями, воскликнула Зимина.– Сейчас нам Эммануил Карпович расскажет презабавный случай… Сергей Вадимович, Анна Ниловна, Нина Александровна, Люция Стефановна, прошу внимания!

Обнаружилось, что среди гостей эмансипированной и ультрасовременной англичанки присутствует неизвестный Таежному мужчина, державшийся ранее незаметно: он как-то растворялся среди бесперебойно действующих «ткацких агрегатов» и, одетый в темно-серый костюм, сливался с крестьянским колером гостиной. Поставленный в центр внимания, незнакомец тонко улыбнулся, движением головы отбросив назад легкие и длинные волосы, театрально-смущенно выдвинулся вперед, и только тогда Нина Александровна узнала в нем актера областного театра Кулачкова, слывшего талантливым. У него на самом деле было хорошее мужское лицо, широкоплечая, узкотазая фигура и безупречное умение держаться.

– Вы смущаете меня, Людмила Павловна,– взвинченным голосом областного актера сказал Кулачков.– Видит бог, ничего забавного вашим уважаемым гостям я рассказать не смогу…

– Да что вы, что вы! – заохала Зимина-Шерер, угощающая гостей залетной знаменитостью точно так, как ее толстовская литературная предшественница угощала светский круг беглым французом.– Что вы, что вы, Эммануил Карпович! Вы такой чудесный рассказчик!

Зимина-Шерер вся превратилась в небрежность, когда Кулачков прислонился к боку имитированной русской печки, умело покраснев от тишины и напряженного внимания гостей, искренне пожаловался:

– Ну ей-богу, я плохо рассказываю!

– Просим, просим, Эммануил Карпович,– аплодируя, воскликнула англичанка.– От вашей прелестной истории я хохотала безумно…

Как только Кулачков поднял глаза на слушателей и, «настраиваясь», потупился с отсутствующим видом, Нина Александровна увидела, что ее законный муж до сих пор разглядывает ее на редкость серьезно и напряженно, и лицо у него такое, какое может быть у человека, выведенного на яркое весеннее солнце после длительного заточения в темнице. «Откуда? Кто такая? Зачем? Почему?» – казалось, спрашивал Сергей Вадимович у Нины Александровны, и это был первый, пожалуй, случай, когда Сергей Вадимович глядел на жену и без любви и без ерничества. «Вот как!» – подумала она.

– Сдаюсь на милость победителя, но это даже не случай,– негромко, чтобы слышали все, сказал актер Кулачков.– Это, друзья мои, целая эпопея… Мы, актеры, без сцены плохие рассказчики, без прихода, как говорится, рассказывать трудно, но… Я попытаюсь, друзья мои, передать хотя бы суть… Естественно, что моя история относится к ак-тер-ским историям, и начать, вероятно, надо с того, что в недавние поры большинство московских театров было заражено игрой в шлеп-шлеп…

Нина Александровна не слушала рассказ Кулачкова. Теперь она осторожно, с изумлением и непониманием следила за Люцией Стефановной Спыхальской и преподавателем физкультуры Моргуновым-Мышицей, между которыми, оказывается, что-то происходило. Щеки Люции Стефановны то бледнели, то покрывались красными пятнами, а Мышица глядел на нее тихими, по-коровьи опечаленными глазами, отчего, будучи Мышицей, не походил на Мышицу. Потом Нина Александровна мгновенно перевела взгляд на красавицу Светочку Ищенко и внутренне охнула: «Ах вот оно что!» Жизнь-то, оказывается продвигалась вперед темпами XX века, а она, Нина Александровна, барахталась еще в пыльной учительской, когда ей пришлось изничтожать преподавателя физкультуры за больное восклицание Люции: «Как хочется иногда выстирать мужские носки!» И девальвация женской красоты, выходит, не была только прихотью кинорежиссеров, а даже в Таежном превращалась в практику, жизнь, судьбу…

– …Выиграв пари, актер приглашает коллег в Сандуны,– рассказывал Кулачков.– Сандуны – это баня в центре Москвы…

Люция Стефановна опять побледнела, ломая пальцы, старательно отвернулась от Мышицы, хотя он был хорош как никогда – печальный, тихий, несчастный, не похожий на брюнета; наверное, поэтому и увиделось, что у Моргунова ладный нос, скулы остяцкие, да и линия лба непритязательна. Моргунов родился неподалеку от деревянного города Пашево, отец у него рыбак, мать доярка, сестры и братья работают в колхозе, и Мышица, то есть Моргунов, каждое лето ездит в родную деревню, хотя потом напропалую врет: делится крымскими воспоминаниями. Хороший сын, старательный преподаватель, честный человек, а девичьи коленки… Коленки, конечно, безобразие, но ведь Моргунов до сих пор говорит не «одеяло», а «одъяло»…

– …Они выпустили банку килек в сандуновский бассейн и начали развлекаться. Каждый старался вылавливать кильку из воды зубами. За это, то есть за каждую выловленную кильку, полагалась премия – рюмка водки…

Бог ты мой! Люция Стефановна несомненно любила Мышицу, а Мышица любил Люцию Стефановну. Вот почему он так долго не хотел жениться на Светочке Ищенко, вот почему Лю страдала, когда Нина Александровна делала из Мышицы «котлету», и вот почему Серафима Иосифовна Садовская просила Нину Александровну быть доброй к простому, как окружность, преподавателю физкультуры. Впрочем, Мышица, получается, не был безнадежно одноклеточным, если понял и полюбил Люцию Спыхальскую.

– …Только милиционер, взломавший двери в бассейн, прекратил веселое времяпрепровождение великолепной четверки…

Сама не понимая, почему она поступает именно так, Нина Александровна под рокотанье актерского голоса перешла к той группе, где стоял Сергей Вадимович, молча пожала руку Серафиме Иосифовне, директрисе Белобородовой и легкомысленно подмигнула красавице Ищенко. Сергей Вадимович по-прежнему изучал немигающим взглядом жену, Садовская грустила, а Белобородова, верная себе, держалась бодро.