Серп демонов и молот ведьм - Владимир Шибаев

– Ваши слова, Никита Никитич, мне слушать тяжело, – сообщил подельник, почти опустив нос в недопитый стакан. – Я все понимаю, но ничего с собой поделать не могу… Судите. А Элю, кротом уроюсь, на рее удавлюсь, вразнос не отдам.

– То-то, – мрачно поддержал каперанг. – Ты с Элькой-то поосторожней, не дави, как я дочь. Про рею и шею… У нее сейчас возраст. У них у всех сейчас в этом возрасте в мозгах рогатая мина замедленного движения, все норовит торпедировать своим залпом нашу затхлую местами желтуху. Знаешь, что у нее теперь в аппарате мозга заряжено?

– Плохо представляю, – съежился незадачливый папаша. – Поговорить бы с ней подольше, спокойно, порасспросить… Посидеть где-нибудь молча, не торопясь.

– А будет ли с тобой люки отдраивать? Не знаю. Может, задумала, что вы на нее нарочно наплевали и бросили. У нее теперь завелось в мозгах одно – миссия.

– Миссия? – ужаснулся отец. – Миссия? У позавчерашней школьницы восемьнадцати лет. О ком, почему?

– Пришла сюда, – удовлетворенный ужасом зятя, доверительно сообщил Никитич. – Ночевала, я ее тремя одеялами укрыл, два обогревателя врубил. Замерзла, дрожала. Все, говорит, дедуля, все меня забыли, и теперь я живу одним – с миссией.

– Ничего не понимаю? – промямлил журналист.

– А чего не понять? И я ничего не понимаю. Когда лодка ушла под воду, разутыми глазами да по перископу ее углядеть сложно. Врубай эхолоты, сонары, спецаппаратуру уплотнения помех. Вот так. Полезла она, по рассказу глядя, к каким-то сухопутным котикам или полным моржам…

– С миссией? – невпопад встрял Сидоров. – Борьба за природу?

– Да погоди ты ерундить, Лешка. Слушай. Устроили они как-то, эти котики – а котики, потому что лежбище у них, там живут, там гниют, там и дохнут, и спариваются, – устроили строевой демарш. Погоди, не сбивай с галса. Все они там, как недоспелые одни гении, – докладывает эта глупышка наша. Только непризнанные, не только другими, офицерским и гражданским контингентом, но и сами друг другом. Плюют и мечут один в другого икру минтая. Этот ее, теперешний, как выражается, «бесконечно любимый мерзавец», попутчик и друг, чтоб его, забыл… Ахынка, что ли, Акишка, так тот – миссия. Нигде не учился, ничего, кроме баб, не кончил, выкинули за борт с первого курса второй судимости. Но гений, девятый вал мыслей. Называет себя… префоран… перфорансист.

– Перформансист?

– Ну! На десять или больше годков старше, кобел. Устроители эти котики кодлой здесь недавно представление, на нашей Площади всех революций постелили. Выложились полуголышом, а кто и вовсе раздраенный, в тринадцать человек, взявшись за руки за ноги в виде известного изречения из трех букв, а наша дура Элька – четырнадцатая, над И хвостик.

– Ты мне раньше не рассказывал, – помрачнел газетчик.

– Раньше у нас и цари были. Милиции взвод, ясное дело, тут как тут. Всех гениев-шкодников строем и в кутузку. Побили маленько бортами друг о друга, как водится… Поучили по-своему…

– И Элю? – посерел лицом отец.

– Я вовремя пришвартовался при полном параде, еще дружка адмиральский китель нацепил. Что, спрашиваю майора, за дела? Эскадру вражеских канонирок захватили, а прогулочная лодочка на причале причем? Он вылупился на меня и спрашивает: «Ты чего, адмирал, она хулиганка злостная матом». Я говорю: «Майор, это что, такое плохое слово, что никогда и не скажешь сам?» Он засмеялся – ну, не перед обкомом же. Каким обкомом, перед облсоветом. Говорю: пиши. Написал с удовольствием коряво на листке. Ну и где тут моя внучка, спрашиваю. Он добавил Эльку над И. Я говорю: «Чего ж забыл? Никогда мы ее по российскому правописанию не пишем. Само собой». Вот, говорю. И так понятно, не участвовала. В стороне просто, как отдыхающая на площади посетила. «В ночной рубахе?» – спрашивает майор, хитро щурясь. А я говорю: «Слушай, ты служака, я служака – мы сейчас можем с тобой в этой пиде… пудельской жизни ночнуху от кутюра отличить? Вот, не можем». Посуровел майор: забирай, говорит, свою недомерку в пять секунд, чтоб и кутюра ее здесь не было. А то, не дай бог, какой старшина начнет с этой молодежью разбираться. Вот так, Леша.

– А ты не спросил, Никитич, зачем же она пошла эти буквы на площадь складывать?

– Спросил, а как же. Отвечает: это фаллос. Символ свободы. Я говорю: это просто пиписька ни к селу ни к городу. Отвечает: из меня, дедушка, остатки молодости утекают со скоростью торпедного катера, буду вот-вот старухой. Это в восемнадцать лет. Жила я в строгой гауптвахте. И вся страна у нас – гауптвахта. И поэтому для нас пиписька – это фаллос свободы и воспарения духа. Миссия, говорит, выполнима, если все обнимаются. Ну, в общем, поет песни своего теперь кобла-гения с неполным, небось, тюремным образованием. По роже видно и по походке, – добавил странное каперанг.

– Значит, попала Эля в крайнюю компанию. То ли тюленей, то ли котиков, – со злой печалью протянул отец. И добавил, совсем уж как старорежимник: – А зачем ей это?

– Говорит, чувствую себя, как все, человеком. А не мешающим предметом интерьера.

– Каким? Кто же ее…

– А таким, – припечатал каперанг. – Я дома, шепчет, табурет, или шифоньер, только мешаю. Мать, пьяная, об меня спотыкается, орет. Ты в музее якорь бросил, отец с пустыми глазами пакеты с жвачкой сует. А там меня хоть кто любит и защищает от других любящих, на халяву. Устроили они тогда, раз на площади нельзя, эти свои три буквы на природе, на поле. Весна, май – в жижу нашу колхозную прямо голыми надо ложиться. Так передрались, бобры – кто лег, а кто реформанс весь обмочил. Но им за активность спонсора только денег дают, чтобы из жижы все время тявкали.

– Спонсоры?! И эти есть…

– Всякие крутятся. А как же ты думал, самотеком мочи? Проговорилась: жить можно и на международную солидарность, а не только на отцовы подачки и воинские пенсии. Есть у них и самопророк-воскреситель, и культурило из районных чинуш, и объявитель судного дня всех котиков, а главное, ходит подначивает дураляшек дядя спонсор с полным зарядным магазином «зелени», как говорится. Но кто – молчок, не выдала. Ты бы, Лешка, как-то по-отцовьи выцарапал ее из этого порохового погреба – а то собьют ее, как кильку в томат.

– Пойду. Только куда, Никита Никитич?

– Базуются возле бывшего жирзавода, и все это у них на борту значится «Воньзавод». Эх, была бы у меня бутылка шампанского имени Молотова. С послезавтра у них перморганс эта, с разливистым лозунгом на корме «Насрать и забыть». Я стал на Эльку давить, кричу: отец и мать тебя любят, отец ищет, где ты? Заплакала, почти школьница, говорит: пусть папа не приходит. Не дочь я его. Мне ему в глаза стыдно смотреть.