Приключения английского языка - Мелвин Брэгг
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Хотя строгая структура сонета могла показаться ограниченной, он стал для поэтов испытательным полигоном. На этом полигоне можно было шлифовать язык, полировать каждое слово, затмевая соперников. Совершенствуя собственные сочинения, поэты совершенствовали и английский язык.
Королева Елизавета I по праву считается самым образованным монархом, когда-либо занимавшим трон Англии. Не считая владения ораторским искусством, продемонстрированного при Тилбери, она говорила на шести языках и переводила французские и латинские тексты. Более того, она увлекалась поэзией и даже сочиняла сама:
I grieve and dare not show my Discontent;I love and yet am forc’d to seem to hate;I do, yet dare not say I ever meant;I seem stark mute but Inwardly do prate.
(Печалюсь я, но мне мой долг велитЛюбовь под маской ненависти скрыть,Боль затаить, спокойной быть на видИ слова лишнего не проронить.)
Англия нуждалась в литературе, которая отражала бы новый статус языка, и теперь придворным и рыцарям из окружения Елизаветы I выпала честь создания такой литературы на родном языке. На службу литературе был призван поэт-дворянин, владеющий пером так же искусно, как и мечом, и ему теперь предстояло сыграть свою роль в приключениях английского языка. Придворный сочинял ради собственного удовольствия, напоказ, и просто из любви к творчеству; он красовался, играя со словами, стремясь выразить в стихотворной строке себя и обретая в стихах бессмертие.
Идеальным воплощением поэта-придворного был сэр Филип Сидни. Родился этот отважный аристократ в 1554 году в одном из знатнейших семейств Англии, в Пенхерст Плейс, а погиб на поле боя, сражаясь против испанцев в Нидерландах, в возрасте 31 года. Он прославился тем, что отдал флягу с водой другому раненому солдату, сказав при этом: «Твоя нужда больше моей».
К 25 годам Сидни успел поработать послом Елизаветы I за рубежом и опубликовать сборник любовной лирики, непревзойденной по тем временам. В его распоряжении были досуг, богатство, образование, острый ум и желание сделать родной язык темой стихов и трактата о языке под названием «Защита поэзии». Он сочинял музыку и песни и был блистательным поэтом-придворным.
Один из его сонетов представляет собой беседу об английском языке. Это диалог поэта с самим собой о том, может ли сочинение стихов облегчить муки любви, и о том, как его слова воспримут другие люди. В одиннадцатой строке он приказывает своему разуму (wit, внутреннему голосу) умолкнуть, поскольку его мысли (wit, тоже разум) губят его способность писать (wit, снова разум). Но поэт все еще пребывает в сомнениях и размышляет о том, не является ли сочинительство пустой тратой чернил, хотя и надеется, что его слова, возможно, способны передать достоинства Стеллы, его возлюбленной и причины всех его страданий.
Come, let me write. And to what end? To easeA burthen’d heart. How can words ease, which areThe glasses of thy dayly-vexing care?Oft cruel fights well pictur’d-forth do please.Art not asham’d to publish thy disease?Nay, that may breed my fame, it is so rare.But will not wise men thinke thy words fond ware?Then be they close, and so none shall displease.What idler thing then speake and be not hard?What harder thing then smart and not to speake?Peace, foolish wit! With wit my wit is mard.Thus write I, while I doubt to write, and wreakeMy harmes in inks poor losse. Perhaps some findStella’s great pow’rs, that so confuse my mind.
(Спроси: «Зачем ты пишешь?» — Для покояСердечного! «Но можно ль утолитьСловами муки — муку?» — Может быть,Ведь прелесть есть в изображенье боя!«Не стыдно ли стонать перед толпою?» —Нет, это может славу породить.«Но мудрецы ведь могут осудить?» —Тогда суть мысли я искусно скрою!«Но что глупей, чем вопиять в пустыне?» —Что тяжелей, чем в боли промолчать?Исчез покой, расстроен разум ныне…Пишу, рядя: писать ли? Не писать? —Чернила сякнут, мука не скудеет…Прочтет ли кто, как Стелла мной владеет?![9])
Поэзия и связанное с ней новаторство стали отправной точкой высокого стиля. В «Защите поэзии» Сидни воспевает sound stile (безупречный стиль), не допускающий использования old rustike language (старого нескладного языка). Он утверждает, что поэзии следует стремиться к идеалу, а не копировать реальность. Поэт может украсить мир ярче, чем сама природа: слова способны изменить мир. Для молодых образованных поэтов — кавалеров Англии это был упоительный вызов, и они приняли его. Так поэзия стала испытательным полигоном для английского языка..
Сама жизнь Сидни явила собой пример, внушавший благоговение. Яркая и драматичная, она, казалось, послужила трамплином для его творчества. В Оксфордском словаре английского языка насчитывается 2225 цитат из творчества Филипа Сидни. Ему приписывают множество неологизмов, среди которых bugbear (источник страхов, пугало), dumb-stricken (лишенный дара речи), miniature (миниатюра). Он увлекался соединением слов, рождая такие выразительные образы, как far-fetched (надуманный, отдаленный) и milk-white horses (молочно-белые лошади), eypleasing flowers (радующие глаз цветы) и well-shading trees (деревья с пышной кроной), и более необычные: hony flowing eloquence (медоточивое красноречие), hangworthy necks (шеи, по которым веревка плачет) и long-with-love-acquainted eyes (глаза, давно познавшие любовь).
Он мог смелым выбором неизбитых выражений заставить давно всем известную историю зазвучать по-новому. Так, например, классическая история Купидона, поражающего человека стрелой любви, становится мрачным преступным событием:
Fly, fly, my friends. I have my death wound, fly;See there that Boy, that murthring Boy I say,Who like a theefe hid in dark bush doth lyTill bloudy bullet get him wrongfull pray.
(Я в сердце поражен. Назад, друзья!Жестокому не верьте мальчугану!Из темноты, дыханье затая,Он целится и вновь наносит рану.)[10]
Профессор Кэтрин Дункан-Джонс, ведущий специалист по творчеству Филипа Сидни, сказала о поэте и его времени: «Полагаю, было ощущение, что с языком происходят очень своевременные перемены, полностью соответствующие потребности момента, и что язык сохранял свое прошлое, неся в себе множество греческих и латинских, равно как и французских, и саксонских следов, но при этом годился для повседневного, „уличного“ применения».
Сидни был убежден, что английский язык и культура могли быть столь же богатыми, как и культура французская, итальянская и даже (не побоявшись назвать врага по имени) испанская. Сидни отлично знал испанскую литературу и культуру, ведь он был крестником самого короля Испании Филиппа и был назван в его честь. Он верил, что на почве английского языка могут и создаваться великие произведения искусства, и вестись повседневные дела. Не надо было прибегать для этого к латыни или к французскому языку дипломатов: английский годился для решения всех важных государственных вопросов.
Он ввел в употребление разнообразные слова и фразы. О возлюбленных супругах сегодня вы повсеместно можете услышать его выражение my better half (моя прекрасная/лучшая половина), ставшее в наши дни комедийным штампом, но для Сидни, как отмечает Дункан-Джонс, наполненное трагизмом. Слово conversation, сегодня благодаря Сидни подразумевающее именно речевое общение, раньше обозначало неопределенного рода отношения между людьми.
Сидни отмечал: «Но что касается благозвучной и надлежащей передачи образов, порожденных умом… что есть завершение мысли… английский стоит наравне с любым другим языком мира» (курсив мой. — М. Б.).
В этом высказывании звучит ощущение ликования, даже победы. В некотором роде благодаря Сидни поэзия — не королевские приказы, не проповеди и даже не сама Библия — именно поэзия стала точкой опоры для английского языка. К началу] XVII века поэты — Джон Донн, Томас Кэмпион, Майкл Дрейтон, Бен Джонсон, Джордж Герберт и многие другие — рождали такие строки, как «Меня глазами только пей» (Drinke to me, onely, with thine eyes) Джонсона и «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе» (No man is an Iland) Донна, вошедшие в повседневную речь. Обогащая технику стиха, они одновременно обогащали и английский язык, все более пригодный для самых смелых поэтических и драматических начинаний.
Сэр Филип Сидни, путеводная звезда английских поэтов, погиб на поле боя во цвете лет, и тело его доставили из Нидерландов в Англию, как некогда, за тысячу с лишним лет до того, доставили в Англию английский язык.
Как следствие всего этого, язык придворных все больше отдалялся от языка простого люда. Отношение к местным говорам становилось все более нетерпимым; разделение общества на классы находило в речевых различиях плодородную почву. Теперь уже для того, чтобы показать свою принадлежность к верхам общества, следовало говорить не на латыни или французском, а на определенном варианте английского. Нормативным произношением стало считаться произношение жителей Лондона и прилегающих к столице графств.