Дети Снеговика - Глен Хиршберг

– Эй! – позвал я. В первый момент я подумал, что у меня что-то не так с лицом, что оно перепачкалось и каким-то образом изменилось до неузнаваемости. Но дело явно было не в этом, потому что и Тереза, и Спенсер смотрели вовсе не на меня. Они смотрели куда-то поверх моей головы. Мозг тотчас же заполонили призраки срывающихся со стен масок. Но тут послышался звон разбитого стекла, и в окно вместе с ветром ворвался свистящий шепот: «Впустите меня…»

– Мэтти, гони от окна! – заорал Спенсер, и я оглянулся.

Луна осветила седые лохматые космы. Глаза горели оранжевым огнем, как в тыквенном фонаре, рот кривился в спазмах.

– Это же мистер Фокс, – выдохнул я. – Эй, мистер Фокс!

– Впустите меня, – прочитал я по его губам. Рот у него судорожно дергался и, казалось, наползал на щеки. – Впустите… – Стоя на коленях, он сдал чуть назад и просунул лицо в окно.

– Какого хрена?! – взревел Спенсер, и я увидел, как он отскочил к лестнице, тормознул и изогнулся штопором. – Где Тереза? Мэтти, хватай ее, бежим!

Но я прирос к месту. Поток морозного воздуха ворвался в подвал, и меня обдало холодом. Лицо мистера Фокса висело в оконной раме ожившей маской из коллекции Дорети. Красные реки лились по его щекам и стекали за воротник пальто. На веках поблескивали осколки стекла, и, моргая, он всякий раз вскрикивал. Наконец он высунул голову наружу, сбил с рамы остатки стекла, которые царапали ему череп, и, с трудом поднявшись на ноги, пропал. Я увидел снег, часть дерева, черное небо, белую луну.

Зажегся свет. Охваченный дрожью, я обернулся и увидел Спенсера, который успел добраться до выключателя и теперь спускался назад. Тереза сидела на корточках у дальней стены, раскинув руки, словно пыталась взлететь. Глаза у нее были закрыты, из груди вырывались хрюкающие рыдания, так сильно сотрясавшие все ее тело, что она чуть не повалилась на пол. Мы со Спенсером устремились к ней, помогли ей подняться и повели наверх.

Мы остались в передней, подальше от гигантских окон столовой. Спенсер принес воды и пачку соленых крекеров. Тереза все еще пребывала в оцепенении, но когда Спенсер протянул ей крекер, она его все-таки съела. Мы выглянули в фойе и прислушались.

– Что за чертовщина? – прошептал Спенсер.

– Не знаю, – ответил я. – Барбара больше не живет с мистером Фоксом, она живет здесь. Он пьет.

– Мой папа тоже пьет. Но он не сует голову в чужие окна.

– А мой папа не пьет, – сказала Тереза, желая нас поразить.

Она потянулась за очередным крекером. Ее всхлипы были такими тихими, что мы их не сразу услышали. На ресницах у нее висели слезинки. Как стеклышки, подумал я. Наконец в замке заскрежетали ключи, дверь распахнулась, и в переднюю, широко шагая, вошел доктор Дорети. Его череп посверкивал кристалликами льда, щеки разрумянились. Значит, он снова ездил в джипе с открытыми бортами.

– Ага, вот вы где! – проговорил он, снимая пальто, и бросил взгляд на Терезу. – Тереза! Что такое? Мэтти, что здесь произошло?

– Мистер Фокс, – сказал я. – Он сунул лицо в окно вашего подвала.

– Сунул… – Доктор Дорети вылупился на меня. – Что?!

– Барбара сказала, чтобы вы позвонили моей маме. Мистер Фокс выбил все окна в своем доме, и его никак не могли найти, а потом он пришел сюда. Он хотел войти, ну и…

Доктор Дорети оттолкнул меня и бросился к Терезе.

– С тобой все в порядке, детка? – пробормотал он, ощупывая ее шею и спину, словно проверяя, не ранена ли она. Тереза стояла в его объятиях как статуя. – Он ей ничего не сделал? Вас не тронул?

– Он не входил.

– Только лицо, – буркнул Спенсер.

Доктор Дорети поднялся, продолжая теребить волосы дочери.

– Где Барбара?

– Пошла его искать. Но это еще до того, как он пришел сюда. Она сказала, чтобы вы…

– Она оставила вас одних?!

Мы со Спенсером переглянулись и разом кивнули.

– Так, отсюда ни шагу, – твердо сказал доктор Дорети. Он оставил в покое Терезины волосы. – Не шастать. Не болтать. Не шуметь. Следите за окнами. Слушайте. Увидите что или услышите – собачий лай или что там еще – сразу зовите меня. Я пойду посмотрю, нет ли его внизу.

Доктор запер парадную дверь на засов и, прошмыгнув мимо нас, помчался в подвал. Он не взял ни лопаты, ни бейсбольной биты, ни даже фонарика. Не дай бог, взмолился я, сам того не ожидая, чтобы доктор его нашел. Мы стояли, смотрели и слушали.

– Как насчет того, чтобы в следующий раз переночевать в моем квартале? – прошептал Спенсер.

– Тсс! – шикнул я и, поражаясь собственной смелости, потрогал шею Терезы – там же, где доктор. Почувствовав биение пульса, я тотчас отдернул руку. Тереза сидела, как выключенный телевизор.

– Фил! – донесся снизу голос доктора. Ответа не последовало. Через несколько секунд он снова вошел в переднюю, расстегивая пальто. – Было что-нибудь?

Мы со Спенсером отрицательно покачали головами.

– Он не мог далеко уйти. Там столько крови. Пойду посмотрю во дворе.

Дорети распахнул парадную дверь, и мне открылась ночь, подернутая рябью, как вода над черным омутом. Я ощутил ее притягательность, учуял монстров, притаившихся в ее бездне.

– Оставайтесь здесь. Я рядом. – Нагнувшись, он приложился губами к Терезиному лбу, и тут мы все услышали это – визг тормозов машины, как-то уж слишком круто развернувшейся на обледенелой дороге.

Доктор Дорети вылетел из дому, размахивая руками и крича: «Барбара!» Не успел он спуститься с крыльца, как мы услышали хруст, похожий на треск мерзлых поленьев в огне. Потом еще один глухой удар, снова визг шин – и мертвая тишина.

– Пусть кто-нибудь скажет мне, что это почтовый ящик, – прошипел Спенсер мне в самое ухо.

Никто из нас не шелохнулся, только теперь Тереза и Спенсер стояли, соприкасаясь плечами.

Крик Барбары сначала был тихим, потом все громче и громче, пока не пронзил ночь воем сирены. В окрестных домах вспыхнул свет, а в темноте замаячили маленькие огоньки. Постепенно до меня стало доходить, что в дом надуло морозного воздуха. Спенсер посмотрел на меня, на Терезу и метнулся к выходу. Я за ним.

Барбара все еще сидела за рулем своего «пинто», стоявшего вкось поперек дороги. Из радиатора валил пар. В конусе света уличного фонаря была видна большая часть ее лица. Она даже не пыталась выйти из машины. Мы со Спенсером дружно заковыляли по сугробам, царапая голени о наст, и наконец выбрались на обочину. Доктор сидел на корточках возле чьих-то неуклюже раскинутых ног. Мы видели, как он встал, задержался взглядом на теле, затем рывком открыл дверцу и вытащил Барбару из машины. Поначалу она не сопротивлялась, но потом начала выть и брыкаться. Она выла без слов – просто выла, натужно дыша. Голос то забирал высоко, то падал, как будто она пела. Жаль, она не научила меня этому подпевать, подумал я, и вышел на дорогу. Я не знал, куда иду. Но зрелище Барбары, которая жалась к доктору, упираясь головой в его шею, меня разозлило. И по тому, как он ее держал – как-то по-отечески, – я понял, что отпускать ее он не собирается. Холод вошел в мои легкие словно лезвие циркулярной пилы.

Кругом зажужжали голоса. Я стоял шагах в десяти, пытаясь понять, что мне делать, как вдруг увидел, что доктор уронил руки и зашатался, как от удара кулаком. Барбара опустилась на колени. Я было решил, что она молится, но, когда она повернулась к свету, лицо у нее было красное, перекошенное, глаза смотрели в никуда. И тут она зарыдала. Постепенно до меня дошло, что жужжание голосов стихло.

Я увидел, как доктор одними губами произнес «Нет!» и снова закачался. Барбара выла. Меня стало медленно разворачивать.

В свете фар я сначала увидел Спенсера, ноги у него подгибались, руки хлопали как крылья, словно ему перерезали какие-то сухожилия. Я начал было что-то говорить – и тут мой взгляд упал туда, на что смотрел он.

Мистер Фокс лежал, закинув руки вверх, голова была свернута набок, осколки стекла испещряли его лицо, как иероглифы. Ноги местами были по-прежнему прикреплены к талии, но торчали под каким-то странным углом, а торса вообще почти не было – только брызги застывшей крови и сломанная кость на снегу.

Потом я увидел Терезу Дорети. Она стояла на коленях прямо в том месте, где у мистера Фокса раньше был живот, его мертвая точка, – юбка раскинулась парусом, руки у сердца, рот широко раскрыт.

1994

В двух кварталах впереди маячит свет, белесовато-оранжевый, словно кто-то разжег костер внутри сугроба. Так я и не выяснил, почему Восточно-бирмингемская районная библиотека по воскресеньям открывается ни свет ни заря. Знаю, что во времена моего детства заведующим там был один поляк, некто мистер Воровски, который говорил со скрипучим восточноевропейским акцентом, перетирая гласные между твердыми согласными. Он лишился обеих ног при аварии на сборочном конвейере. Я помню культяшки, торчавшие из его штанин: голые и розовые, они гладко поблескивали в антисептическом библиотечном свете. Помню скрежет его электрической инвалидной коляски, оставлявшей черные борозды на грязно-сером ковре. Ума не приложу, как он с конвейера попал в библиотеку, а из сугубо польского квартала Хэмтрэмк недалеко от центра Детройта – в тот «осиный»[65] мир, в котором я вырос. Однако вслед за ним сюда перекочевали две польские булочные, они пристроились по обе стороны библиотеки и по воскресеньям тоже открывались ни свет ни заря.