Повелитель звуков - Фернандо де Без

Я заполнил эликсиром Тристана пространство моей комнаты, он проник во все щели, во все закутки. Звук вечной любви, желанный и ненавистный, ураганом пронесся по дому, сотрясая основания стен. Это могло продолжаться вечно — источник, питавший его, казался неиссякаемым. Но наконец силы покинули меня.

Убедившись в бесплодности моих попыток, я решил, что, возможно, мне удастся избавиться от семени, и последующие семь дней истощал тело неистовым рукоблудием, пытаясь выгнать из него весь белый яд. Но после каждого семяизвержения мои яички с исступлением пчел вырабатывали все больше и больше смертоносного семени. Это было все равно что пытаться осушить море…

За шесть дней я наполнил своим белым ядом целый бокал, но все было напрасно. Эликсир Тристана в жидком состоянии был столь же неисчерпаем, как и его эфирная эссенция. Волшебник был прав, говоря, что гордиев узел заклятия может разрубить лишь смерть наследника Тристана. Ни один смертный не в силах совладать с властью вечной любви, потому что она… вечна.

Но если мое семя таит в себе смертельную опасность для человеческих тел, возможно, если я отведаю его сам, то умру, как те несчастные девушки? Так я и сделал: поднял бокал и, провозгласив тост в честь дьявола, поднес его к губам и опрокинул содержимое в рот. Белый ликер влился в меня с медлительностью меда. Он не имел вкуса и с виду напоминал теплый бараний жир. Помогая языком, я проглотил почти половину бокала, но не заметил в себе никаких изменений. Мой собственный яд был для меня безвреден, как яд скорпиона или гадюки для их носителей.

Разуверившись в возможности сверхъестественной смерти, я решил покончить с собой обычным способом. Я свил из простыней петлю, забрался на стул и привязал ее к одной из балок потолка, собираясь раз и навсегда распрощаться с жизнью, с поприщем тенора, с моим голосом, рождающим любовь и приносящим смерть. Я забросил петлю на шею и прыгнул. Петля напряглась, я почувствовал, как омерзительно хрустят кости, как, не найдя привычной опоры, пляшут в отвратительном танце ноги, как со свистом выходит из груди воздух.

Я забился в конвульсиях.

Я умирал, отец, и вместе со мной умирала вечная любовь ради тех невинных, кого я еще не успел убить. В глазах помутилось, за одну секунду передо мной пронеслась вся моя жизнь, из гортани вырвался предсмертный крик.

И когда я уже почти пересек скорбную долину смерти, в мою комнату ворвалась тетя Констанция. Ее белая ночная рубашка была изодрана в лохмотья, как будто она только что вырвалась из лап волка. Ее глаза покраснели, на уголках рта выступила пена, ногти кровоточили, а с головы грязными клоками свешивались остатки волос. Она подбежала ко мне и обхватила руками так, чтобы ослабить натяжение веревки. Она всхлипывала как ребенок:

— Нет! Нет! Ты не можешь умереть! Людвиг! О, Людвиг! Моя надежда, мой бог, моя судьба! Дыши! Живи! Ты не можешь умереть!

Я зашелся в кашле, как утопающий, которого только что вытащили из воды. Мои легкие вновь стали наполняться воздухом. Но тетя Констанция не смогла удержать меня: она ослабила хватку, и я вновь задергался в петле. Тогда тетя Констанция бросилась на кухню и спустя несколько секунд вернулась, неся с собой нож. Она забралась на кровать и в мгновение ока перерезала веревку, на которой висело мое тело. Я рухнул на пол как мешок и снова принялся кашлять до тех пор, пока снова не начал дышать…

Тетя Констанция держалась за меня, как испуганная девочка, и рыдала… рыдала не переставая'. Ее грудь обнажилась. Из царапин, которые она нанесла себе сама, сочилась кровь.

О, отец! Этого я не смог предусмотреть. Я был слишком пьян и забыл обо всем на свете. Мне даже в голову не пришло, как тонки перегородки, разделяющие наши комнаты. Тетя Констанция спала за стеной, и шесть дней, не переставая, слушала звук любви. Он проник в нее, растекся с кровью по венам, заполнил все ее тело. Тетя Констанция улыбнулась сквозь слезы, и в этой улыбке сквозили гнев и тоска, желание и отречение.

Господин директор отведал каплю эликсира; Мартина — ложку; Людовика — две; но тетя Констанция… Тетя Констанция выпила сто глиняных горшочков волшебного напитка.

19 марта 1859 года

Наконец-то я завершил вчера второй акт, самый большой. Я решил все проблемы, связанные с представлением музыки на сцене, и сделал это как нельзя лучше. Никогда прежде мне не удавалось создать ничего более совершенного.

Тетрадь третья

Несколько дней я провалялся в постели. Все это время тетя Констанция не отходила от меня ни на шаг. Она ставила влажные компрессы на шею, на которой остался глубокий багровый рубец, вливала в рот горькие микстуры, чтобы погасить боль в отравленном вином желудке, натирала пахучими мазями крайнюю плоть, изнуренную шестидневным рукоблудием. В своей заботе она напоминала средневековую даму у постели паладина, раненного в смертельной схватке. Каждый раз, входя в мою комнату, она опускала глаза. За все это время она так на меня и не взглянула. Мы оба знали причину: она страдала от безудержной любви ко мне, от страсти, которую разжег в ее душе волшебный эликсир. По ночам она не могла заснуть. Она металась в постели, рвала ногтями простыни, раздирала до крови иссохшую старческую грудь, а потом падала на колени, пытаясь горячей молитвой усмирить беснование плоти. Но непреодолимой силой ее влекло к дверям моей комнаты. Стена, разделявшая нас, была тонка, и я слышал ее крики. Крики боли. Крики наслаждения. Втайне от меня она вытаскивала из комода мою одежду, чтобы вдыхать запахи моего тела. Удары хлыстом по спине сменялись страстными стонами. Каждое утро она сгорала от стыда, но каждую ночь все повторялось снова. Она боялась прикоснуться ко мне и тем сильней желала меня. Эликсир любви оказался крепче ее веры. Он стучал в ее сердце, увлекал ее на путь греха, звал на кровосмешение.

А я? Я избежал смерти, я вернулся из преисподней, и больше мне не хотелось умирать. Но во мне по-прежнему жили две воли: моя собственная, Людвига, и иная, воля вечной любви. Как сказано в Священном Писании: «Нельзя служить двум господам сразу, ибо, полюбив одного, ты возненавидишь другого». Святая правда, отец Стефан: человек не способен раздвоиться и жить двумя жизнями, брести двумя дорогами. И тогда я решил сдаться на милость вечной любви. Я решил, что отныне, что бы ни произошло, я буду хранить верность лишь ей. Мой разум помутился, страх перед неизбежным сковал мою волю. Я не мог противиться вечной любви. Мне оставалось лишь убивать, поглощать жизни людей, чтобы жить самому. Не покривлю душой, отец Стефан, если скажу, что в тот день прежний Людвиг Шмидт умер и родился новый человек. Человек, которому чуждо все человеческое. Сочувствие, милосердие, человечность, нежность — я должен был навсегда вырвать их из своего сердца. Я превращался в марионетку в руках слепого рока, в верного пса, готового выполнить любую прихоть хозяина. Мое влечение обрело силу высшего закона, перед которым рассыпались в прах все моральные устои, соглашения и клятвы. Отныне я становился вассалом могущественного властелина, царя царей, без имени и царства. Я стал рабом вечной любви.

И вечная любовь продолжала петь моим голосом. Мой повелитель подбирал звуки, рождая совершенные напевы. Но в этих песнях не было ничего человеческого. Они были холодны и прекрасны, но в них уже не слышалось страстного томления людских душ. От вечной любви веяло ледяным холодом. Сердце навсегда утратило нежность, которой прежде был овеян каждый звук, вырывавшийся из моей гортани. Учителя не переставали восхищаться моим голосом, но я-то знал, что это пою не я, что через меня обращается к миру высокомерный и безжалостный бог. Бог вечной любви, безразличной к людям, незнающей ни милосердия, ни сострадания, и оттого исполненной звенящей пустоты.

Те два года, которые я провел в Мюнхене, я совмещал уроки пения с ночными вылазками, на которые зазывал меня Дионисий. По утрам я занимался своим голосом, а по ночам притворно завидовал любовным способностям моего друга, впрочем, весьма посредственным. Моя лесть вызывала в нем гордость. «Каждому свое, приятель: мне никогда не сравниться с тобой в искусстве пения, но в том, что касается женщин, то тут уж тебе не тягаться со мной», — говорил он, сотрясая воздух громоподобных хохотом. Он не знал, что перед ним — наследник Тристана, что я могу завладеть любой девушкой, какой только пожелаю. Каждую ночь он уединялся в пансионате с одной или двумя простолюдинками и до утра предавался самому разнузданному разврату. Он развратничал, желая убежать от любви, чтобы доказать себе, что ему она не нужна. Мысль, столь же абсурдная, как и та, что огонь не горячий, а вода не мокрая. А каждое утро, отправив подруг по домам, он падал ничком на простыни, пропитанные горячим потом, еще хранившие очертания обнаженных тел. Его била дрожь. Он стонал, молотил кулаками в подушку и проклинал свою мать. Ту, что однажды бросила его и вместе с возлюбленным умчалась на крупе вороного коня, растаяла в душной летней ночи.