У града Китежа(Хроника села Заречицы) - Боровик Василий Николаевич

Кладя свою тяжелую ладонь на плечо земляка, Андрей тихо проговорил:

— Жить-то, Николка, как охота!.. Зачем мне война?

В трактирах на Рогожской площади уже засветили огни. Медведев торопился в казарму. Он шел и не верил всему, что слышал от Николки. Не верил, будто можно избавиться от нужды. «Долой царя, крестьянам — помещичью землю» — это было ему понятнее. Но как быть без Дашкова, Инотарьева? Без них портков не на что будет купить. Вспомнился утешительный материнский шепот: «Земля кормит людей из разных посудин…»

Вторично встретиться землякам не довелось. Медведев вскоре попал на фронт и снова был ранен. «Два перстика отшибло, пустяковина, — говорил он в госпитале, — нутром-то я здоров». И, как выздоравливающеего, его снова отпустили в деревню на поправку.

В базарный день, в весенний разлив, видели Медведева в Семенове — закоптелого, в помятой шинельке, с рукой «на привязи». Мужики, встречая его, спрашивали:

— Поди, с фронта? Чай бы рассказал, что и как там, на войне-то.

— На войне наш брат ни за што гибнет… Не сотнями, а сотнями тысяч.

Ответы Андрея не понравились подслушивающему человечку. Он усмотрел в словах солдата крамолу. Тут же доложил исправнику.

К мужикам, окружившим раненого солдата, торопился урядник.

— Изменники продают Расею, — услышал полицейский чин голос Андрея.

Урядник, растолкав любопытных, приблизился к Медведеву. Схватил его за рукав шинели и прикрикнул:

— Ты что тут народ-то мутишь? Идем-ка со мной к исправнику.

За Медведева вступились мужики. Загалдели:

— Нет такого права вести раненого солдата к исправнику.

— Не трогай меня… — Поправив на руке повязку, Андрей откинул борт шинельки, и, к удивлению окружающих, на его груди блеснули два георгиевских креста.

— К герою не моги касаться! — раздался чей-то визгливый голос.

Зашумевшие мужики сомкнулись, оттеснили от Андрея урядника. И пока шла перебранка, Медведев неторопливо покинул базарную площадь и повернул на знакомую дорогу.

В Заречицу он пришел ночью. Постучался было к Гришеньке, а он, как потом оказалось, ушел помолиться. Куда Андрею было деться? Толкнулся к Сергею Серову. Он принял его ласково и проводил на сеновал. Долго не мог уснуть Андрей. Никого ему так не хотелось видеть, как Зинаиду Инотарьеву — всегда, как в жару, горячую. Давно схоронила она Илью, а все еще от мужичьих глаз отворачивалась.

На рассвете Медведев открыл глаза и, казалось, впервые в волюшку потянулся. Серов, слышно было, уже не спал. Все, казалось, проснулись в Заречице, а во дворе точно кто-то плакал. Медведев прислушался, потом посмотрел на пробивающийся в щели сеновала утренний свет и облизнул пересохшие губы. В теле чувствовалась пронизывающая тяжесть, ныл затылок. «Не выспался», — решил Андрей. Поднялся, потянулся за обувкой и, заложив сапог между колен, долго не сводил глаз с прохудившейся подошвы. Глубоко вздохнул, будто ему не хватало воздуха, и начал натягивать худобу: «Не выдержали… но я-то — жив. Я-то — в Заречице. Сапоги отказали — лапти обуем».

Андрей спустился с сеновала и на приступках помоста увидал пригорюнившегося Серова.

— Кто это у тебя плачет?

— Баба моя… Тишку оплакивает.

— Убили?

— Да кто знат… Но у матери-то сердце больное, а Тихон, как ты знашь, один у нас… и большевиком оказался. Ушел — и ни слуха. — Серов приставил к виску палец и покачал головой. — Тихон большевик, а мать разум теряет… Поди, разбудила тебя?.. Ты уж не серчай, Андрюшка. Тебя ведь тоже рожала баба.

Слова Серова выматывали душу из Андрея. Он представил себе свою мать и не знал, что ответить в утешение Серову.

— Э-э, Андрей, Андрей, мил человек! Война, поди, уже сожгла не одно материнское сердце. — С этими словами Серов тяжело поднялся с приступок и направился в избу.

Через открытую дверь Медведев видел, как он присел на корточки, положил жене руки на плечи, тряхнул ее легонько, будто старался разбудить.

— Полно-ко тебе, Марьюшка, убиваться-то, не береди ты моего сердца.

Посмотрел Андрей на мать Тихона, позабыл про расхудившуюся обувку. И тут ему вспомнился последний бой ночью, когда немцы перед тем почему-то запускали ракеты не синие, а красные. На позиции была такая тишина, будто умерло все — высохли деревья и пушки одеревенели. Солдаты перешептывались еле слышно. «Что-то уж больно подозрительна тишина-то!..» Вдруг загрохотала артиллерия. И на глазах Андрея сотнями, тысячами умирали такие, как Тихон. Галопом неслись связные с донесениями: «Нечем обороняться… Дайте патронов, снарядов». А вокруг — стон раненых, крик животных, разрывы снарядов, шрапнельный треск. Кто еще не был мертв — того гнали на смерть. Это было варварское уничтожение безоружных, уничтожение всего живого на земле. Он вспомнил и то, как после первого ранения, в шестнадцатом году, сестра его, Варенька, провожая, плакала, причитая: «Пропадешь ты теперича, братец. Не свидеться, видно, нам еще-то». А он ей сказал: «А ты полно-ко. Жизнь-то не жестянка… Я, чай, поди, Варенька, не дам врагу прянуть себе на грудь».

И младший унтер-офицер Андрей Медведев пошел тогда, пошел было, но, обернувшись к Вареньке, помахал рукой и зашагал на пересыльный пункт. С пересыльного попал в роту выздоравливающих, потом в запасный батальон и снова готовился идти в пекло войны. По утрам его выгоняли на плац. Своему отделению он командовал: «Ложись, поднимайсь, бегом… Начинай „Соловья-пташечку“, да пой прытче».

Из запасного батальона послали в Ораниенбаум, в пулеметный полк. Андрей пулемет изучал на льду Финского залива, напротив Кронштадта, и дальше казарменных ворот — ни шагу. А уже шел слух, шепотом передавали: «Четырнадцатого января рабочие выйдут на улицы Петрограда и скажут: „Долой царя“». Но в январе рабочие не вышли, а двенадцатого марта народ свободу потребовал. Медведев пристреливал пулемет в Мартышкине, на плацу, против царского дворца, куда его величество чай только пить ездил. В Мартышкино пришли рабочие и пулеметчикам шепнули: «Идемте в Петроград. Там народ на улицы вышел».

Андрей согласился пойти, не зная еще, что такое революция. Его останавливал было офицер, приказывал не ходить.

— Ну, — протягивая руку, сказал Андрею рабочий, — идем, товарищ. Только бы не как в пятом году… Ежели так же получится, постреляет нас царь… Не устояли мы перед ним в пятом и крови пролили видимо-невидимо.

В Петроград Медведев пришел ночью. Кругом стреляли, а кто в кого — не поймешь. Ночевал он с пулеметчиками в «Балтийском ресторане». Утром отовсюду шли полки: и со Стрельны, и с Красного Села. Андрея с товарищами привели в казармы Измайловского гвардейского полка. Тут обнимались солдаты с рабочими. Пулеметчикам измайловцы несли обед по полному котелку. Парень из-под Воронежа, дружок Андрея, запустил ложку до дна котелка, да так и ахнул:

— Мясо — ложкой, не провернешь… Хороша революция! — погладив себя по небритым щекам, сказал он и заулыбался.

Заправившись досыта гвардейским обедом, пулеметчики в одном строю с измайловцами пошли к Государственной думе. Там их встретил председатель Временного правительства Родзянко — старый, седой, широкоплечий, с брюшком. Подъехал к ним на машине и говорит:

— Братцы, не волнуйтесь… Сейчас Милюков напутствие вам будет говорить.

А Милюков — тоже старый и седой — начал держать речь. Солдаты ждали доброго его слова, а он и говорит:

— Войну надо продолжать до победного конца.

А ему в ответ все разом закричали: «Долой войну!» — «Нельзя, — осерчал Милюков. — Если мы ослабим фронт, немцы придут в Петроград, как только вскроется Финский залив». Но тут ему еще громче грянули: «Долой войну, долой!»

Трамваи по Петрограду не ходили. Одни конные вестовые сновали, и стрельба шла из-за углов и с крыш домов. Стреляли несколько дней. Потом Медведев взрывал на Марсовом поле землю, готовил кладбище убитым за свободу. Андрей гордился, когда называли его пулеметчиком «железного полка» большевиков. Он и тогда еще хорошо не знал, что за большевики. Но шли разговоры, что скоро приедет Ленин, и о Ленине говорил стар и млад.