Николай Гумилев: жизнь расстрелянного поэта - Владимир Полушин

Он шел вдоль берега, лист за листом разрывая рукопись и швыряя ее обрывки в равнодушно набегающие волны.

На другое утро Гумилёв, попрощавшись с Андреем, уехал из Севастополя. Ему казалось, что жизнь кончена.

Вернувшись в Березки, Николай Степанович объявил о своем скором отъезде, так как у него якобы открылись неотложные дела. И мать, и сестра Шура видели, что Николай не в себе, но что-либо узнать от него не смогли.

В первых числах июля Гумилёв уже был на борту парохода «Олег», который шел из Одессы в Константинополь. Он много слышал об этом удивительном городе, в том числе и от своего отца. Один из самых древних городов мира, насчитывавший в своей истории более двадцати веков, вызывал у Гумилёва мистический восторг. Он бродил по узким кривым улочкам старого города и однажды увидел селямлык — торжественную пятничную церемонию следования турецкого султана Абдул Хамида II в мечеть из дворца Иылдыза. Султан на белом коне важно шествовал среди коленопреклоненных подданных. Молодой поэт увидел храм Айя Софьи, побывал и возле Семибашенного замка (Едикуле), у входа в здание Высокой порты. Бродил среди уцелевших башен крепости Румяли Хисар и Анадолу Хисар, расположенных у самой воды. Непривычно среди мусульманских построек выглядели христианские церкви Пантократора (Вседержителя), построенная в VII веке, и Паммакаристи (Божьей Матери Всеблаженнейшей), сооруженная в XII–XIV веках.

Недельное пребывание в Константинополе отвлекло его от личных неурядиц, но, к сожалению, ненадолго. Николай Гумилёв вернулся в Париж. По поводу настроения, которое завладело в июле 1907 года его душой, он написал в письме своему учителю Валерию Брюсову: «…не знаю как, не знаю зачем очутился в Париже. В жизни бывают периоды, когда утрачивается сознание последовательности и цели, когда невозможно представить своего „завтра“ и когда все кажется странным, пожалуй, даже утомительным сном».

В Париже Гумилёв снял новую квартиру на улице Бара, 1.

Жаркие летние дни изматывали его. Он уехал в Трувиль, бродил по раскаленным пустынным улицам, выходил к морю. Однажды привлек внимание полицейских своим отрешенным, странным видом, когда блуждал в Трувиле по пустынному берегу. Может быть, здесь он хотел свести счеты с жизнью. Мысль о самоубийстве становилась навязчивой.

Как-то в Париже, в темнеющем парке Бьютт де Шамон, плохо соображая, что он делает, Гумилёв лег на землю, открыл лезвие перочинного ножа и, зажмурившись, полоснул себя по руке. В последний момент обожгла мысль: «А мама, мама! Что она подумает?» Он потерял сознание. Но на этот раз ангел-хранитель уберег его от смерти. Очнулся Николай Степанович, когда начало светать. Обессиленный от потери крови, с тонким противным звоном в ушах, он ощутил, что Господь не хочет его смерти. Завязав руку платком, он медленно направился к выходу из парка.

Однако угнетенное расположение духа не покидало его. Николай Степанович сообщает Брюсову, что раздумал издавать сборник стихов, так как недоволен тем, что написал. Возможно, его ободрил приезд 5 сентября в Париж друга Андрея Горенко, который поселился в его квартире. Втайне он надеялся, что Андрей привезет ему какие-то добрые вести от Ани, но Горенко о сестре разговор не заводил, а Николай Степанович не рисковал спрашивать.

Гумилёв снова стал посещать русские салоны, бывать в гостях у художницы Елизаветы Сергеевны Кругликовой на улице Буассонад.

Однажды в мастерской художника Себастьяна Гуревича его познакомили с молодой поэтессой Дмитриевой.

— Елизавета Ивановна, — представил ее хозяин, когда Гумилёв вошел в мастерскую. — Пишу портрет. Рекомендую вам интересного собеседника.

Гумилёв представился и разговор зашел о Царском Селе. Дмитриева слушала не перебивая, а потом просила:

— А не могли бы вы прочитать что-то из своих стихов?

Гумилёв прочел из последнего:

Мне снилось: мы умерли оба,Летим с успокоенным взглядом.Два белые, белые гробаПоставлены рядом…

(«Мне снилось: мы умерли оба…», 1907)

— Хорошо, но печально. Неужели жизнь хуже смерти? — отозвалась девушка.

— Бывает, иногда так складывается жизнь, что делается невыносимой.

В этот день они договорились втроем пойти поужинать в каком-нибудь кафе. Выбрали кафе на бульваре Святого Мишеля поблизости от Люксембургского сада.

— Я первый раз в жизни оказалась в ночном кафе, — призналась Елизавета.

— Тогда это обязательно следует отметить хорошим кофе, — воскликнул Гумилёв, — и еще кое-чем…

— Чем же?

Гумилёв огляделся по сторонам, увидел неподалеку маленькую цветочницу с огромными букетами пушистых свежесрезанных гвоздик и выбрал самый красивый.

— От чистого сердца в память о нашей сегодняшней встрече! — Он протянул цветы Елизавете.

— О, как вы любезны, — смущенно проговорила она.

За кофе они просидели до глубокой ночи. Гумилёв говорил, как ни странно, о Пресвятой Деве, ее исключительном влиянии на судьбу России. Поздно ночью они втроем отправились гулять к Люксембургскому саду.

Вряд ли, расставаясь, Николай Степанович и Елизавета Дмитриева думали, что встретятся вновь. Но судьбе угодно было их свести снова и испытать самым странным образом, но уже далеко от Парижа, в России.

На вечерах у Елизаветы Кругликовой Гумилёв познакомился с поэтом Максимилианом Волошиным и писателем Алексеем Толстым. Постепенно боль любовных переживаний начала утихать. Он все реже ходил на бульвар де Севастополь, расположенный на правой стороне Сены и столь напоминавший ему по названию Севастополь и Анну. Гумилёв гасил чувства, используя каждую минуту для работы: появляются новые стихи: «Заклинание», «Ягуар», «Диалог». Познакомившись на концерте с японской артисткой Сада-Якко, он посвящает и ей поэтические строки. Но грустные мысли прорываются в стихах. Названия их говорят сами за себя: «За гробом», «Самоубийство».

Теперь в Париже излюбленным местом прогулок становится Музей естественной истории, который располагался на огромной площади (более тридцати гектаров) в юго-восточной части города на левом берегу Сены напротив Аустерлицкого моста и станции Орлеанской железной дороги, ведущей в Бордо. Сад был устроен еще в 1635 году Лабрассом. Гумилёв любил бывать в той части сада, которая называлась Швейцарской долиной и простиралась до небольшого холма, именуемого Лабиринтом. Здесь располагался Зоологический сад, где содержались редкие звери со всего мира: разные виды обезьян, верблюды, африканские слоны, гиппопотамы, русские медведи, круглый год в птичнике пели пернатые разных континентов. Гумилёв с детства любил экзотических зверей из далеких стран. В зверинце Парижского ботанического сада больше всего ему понравился жираф с огромными печальными глазами. Николай часто подолгу смотрел на него. От неизбывного одиночества ему хотелось поговорить с ним, и сами собой родились строки: