Наследники Скорби - Красная Шкапочка

— Тетка Любляна, ты…

Женщина не ответила и даже не обернулась, а как была в исподней рубахе, вышла в сени. Клёна кинулась за ней и замерла на пороге — чистый лунный свет лился через открытую дверь. Сени были пусты. Любляна же шла к воротам чудной, какой-то незрячей походкой.

— Тетка Любляна… — Клёна застыла, оцепенев от ужаса и стискивая под рубахой деревянный оберег, давным-давно вздетый на нее отчимом. — Тётка Любляна…

Умом понимала — бежать надо. Бежать в страшную ночь, тащить тетку обратно, но ноги не шли, приросли к полу, будто прибили их, проклятые, гвоздями. Однако через миг девушка ожила и с ухнувшим в живот сердцем бросилась в пугающую посеребренную темень.

Весь дядьев была бедной — домов и подворий тут не заговаривали. Обносили обережным кругом тын, соскребая с каждого двора медяки на оплату колдуну. Клёна знала — ей ничего не грозит — деревня осенена защитой, а на шее оберег, какой мало у кого есть — заговоренный от зова всякого Ходящего. Впервые девушка вспомнила отчима с благодарностью.

Как она пронеслась через двор — Клёна не запомнила, от ужаса сердце в груди ходило ходуном. Страх колючим комком скрутился в животе…

— Тетка Любляна!!! — девушка повисла на плечах сродницы, мешая той подвинуть деревянный дрын-задвижку и распахнуть ворота. — Проснись! Проснись!

Она не кричала лишь громко шептала женщине в ухо, боясь разбудить ребятишек.

— Очнись!!!

Но Любляна вдруг с невиданной силой стряхнула тонкие руки и оттолкнула назойливую помеху прочь. Да так оттолкнула, с такой силой, что Клёну швырнуло прямиком в поленницу. Падая, девушка запнулась о деревянные козлы для распилки дров, неловко повалилась спиной назад и крепко ударилась затылком. На миг перед глазами помутилось, вдруг показалось — она снова в доме, замелькали какие-то образы: братья, сестры, воющая Юрса, а потом в голове прояснилось, и несчастная поняла — все происходит въяве!

Неловко, держась за выступающие из поленницы дрова, Клёна поднялась на ноги и в лунном сумраке увидела, как тянутся за матерью из ворот ребятишки.

— Нет… нет… нет!

Она кинулась следом, схватила меньшую сестрицу за косу, дернула к себе, влепила пощечину, надеясь тем самым растормошить девочку, но тонкая семилетка вывернулась и вцепилась ей в волосы, дернула несколько раз изо всей силы, а потом еще и укусила за ослабевшую руку. Клёна охнула и выпустила тонкую косичку.

— Стойте! Да стойте же! — она закричала, срывая голос. — Любляна! Желан! Цветава! СТОЙТЕ!!!

Девушка кричала, подбегала к каждому, хватала, пыталась трясти, но идущие прочь из деревни люди не слышали ее криков, не внимали ее ужасу. Отталкивали только и вырывались.

— Дядька Водим! Да что же?… — она оглядывалась вокруг, с ужасом вцепившись пальцами в щеки.

Все поселение поднялось. Дворы распахнуты, двери настежь и люди идут, идут, прочь идут! Дети, взрослые…

— Дядька Водим! — девушка подбежала к старосте и повисла на нем, заливаясь слезами отчаяния. — Очнись! Очнись!

Ее снова ударили. Рука у старосты была тяжельше теткиной. Клёну снесло прочь, швырнуло об чьи-то ворота и торчащую из них железную скобу. Девушка сползла по иссохшим доскам на землю.

В этот миг завыли собаки. Все разом.

Словно сквозь толщу воды Клёна услышала эту жалобную возносящуюся к холодным звездам песнь отчаяния. В голове толчками, в такт биению сердца пульсировала боль, к горлу поднималась тошнота, мир вокруг кружился. Девушка попыталась подняться на ноги, но смогла только встать на четвереньки.

Растрепавшаяся косища перевалилась через плечо и тянула голову к земле. Тьма перед глазами качалась и плыла.

— Мама… — Клёна упала лбом в землю. Подняться не было сил.

И в тот миг, когда она плавала между явью и забытьем, тоскливому собачьему вою, поднявшемуся над деревней, ответил другой — протяжный, многоголосый. Волчий.

Девушку подкинуло с земли.

Оборотни!

Клёна пыталась оглядеться, но избы, ворота, тын вдали — все пестрило, неслось в свистопляске головокружения. От этого тошнота усиливалась, а земля под ногами раскачивалась так, что девушка снова рухнула на колени.

— Мама… Эльха…

Клёна уронила тяжелую от боли голову на руки. Она не могла ни бежать, ни идти, ни даже ползти.

У-у-у-у-у!!!

Этот вой раздался уже не за тыном. Выло совсем рядом. В деревне. Среди домов.

Малыши! Тетка Любляна!

Девушка рывком поднялась и замерла, раскачиваясь. Смазанные тени выныривали из тьмы. Где-то кидалось, рычало, каталось по земле, хрипело, булькало, влажно трещало. Но у нее так шумело в ушах, что все происходящее казалось дурным сном.

— Эльха! Эльха, где ты?! — ей казалось, она кричит, но на деле — лишь негромко шептала. — Эльха!

И вот огромный черный во тьме зверь метнулся из мрака. Скользящая тень вытянулась в прыжке. Клёна замерла, понимая, что все… для нее все закончилось. Навсегда. Как закончилось все для тетки Любляны, для малышей, для знахарки, лечившей Эльхину руку, для старосты, для… для всех, кто жил в здешнем печище.

Но между ней и смертью вынеслось что-то свирепое и рычащее.

Волколак припал к земле. Мир вокруг Клёны вертелся столь сильно, что она не смогла разобрать, что случилось, не увидела и яростной схватки. Лишь услышала, как взревел зверь, как свирепо и зло зарычала собака. Кое-как поднявшись на ноги, девушка побежала прочь, но на втором шаге споткнулась, упала и дальше поползла на четвереньках, не видя куда. Она ввалилась на ближний двор и там уже отыскала ледник. Несчастная не помнила, как поднимала тяжелую крышку погреба, не помнила, как опускала ее обратно, не помнила, как кубарем катилась в темноте по ступенькам и упала на кадушки, бочонки, вязанки чего-то мягкого, кринки. Она уже не чувствовала боли, потому что сознание ее покинуло.

***

Клёна пришла в себя с восходом солнца. Тонкие косые лучики просачивались через щель криво закрытой крышки ледника. Девушка лежала, скорчившись среди опрокинутых горшков и мешков. Ее трясло от холода, боли, пережитого ужаса.

Даже в лихорадочном забытьи она слышала крики, рычание, вой, звуки раздираемой плоти, ржание лошадей, испуганное мычание коров, лай, блеянье…

Голова болела и кружилась так, словно по ней ударили молотком. Крепкие кулаки у старосты. Девушку тошнило, несколько раз вырвало. Страх, боль, отчаяние — все смешалось, подступило к горлу, душило, да только рыдания никак не могли прорваться, словно что-то мешало им, застряв в гортани костью.

Но острее прочего было чувство вины. За всех, кто погиб. За Эльху.