Наследники Скорби - Красная Шкапочка

Обо всех этих мелочах обережник не думал. Хотелось ему только одного — забыться. Вычеркнуть из памяти встречу с той рыжей. Но разве ж отыщешь в Крепости покоя? Только гаркнул на квелого первогодка, развешивающего под потолком пучки полыни, как со двора опять послышались крики. На этот раз тревожные.

Подбежал Руста в напяленной наизнанку рубахе и утащил в мертвецкую. Еще один обоз привез в Цитадель не товары, а искалеченных. Здоровенный оборотень напал на купеческие подводы, когда до крепости оставалось лишь полдня пути.

Ратоборец бился со зверем насмерть и людей отстоял, но не всех…

На оббитом железом столе мертвецкой лежало изгрызенное мальчишечье тело. Волколаком к вечеру обернется.

Отца, по-медвежьи ревущего от глухой скорби, едва утащили Дарен и Озбра. Позеленевшие выучи стояли вокруг убитого паренька, кусая губы. Одно дело — просто мертвец. Уж к такому они начали привыкать. Но совсем другое — малец, который еще вот только-только дышал, когда его с телеги снимали, на помощь надеялся. А теперь в стылом воздухе каземата остро пахнет кровью, смертью и кажется — этот запах оседает на языке и в гортани.

Да только наука неумолима.

— Глядите, — ровно говорит Ихтор, поддевая ножом изодранную плоть с грудины, — вот тут, где следы зубов…

И показывает рваные влажно блестящие края раны.

— Плоть почернела. Вот, когда почернеет — уже не помочь. Если же синий край — спасти еще можно. Как?

Кто-то из выучей, с трудом подавляя тошноту, начинает рассказывать, вспоминая недавно прочитанный свиток.

Крефф слушает, потом передает нож парню и говорит:

— Доставай сердце.

Слова скупые, движения выверенные. Все это ему привычно. И выучи, зажимающие рты ладонями, и мертвые тела на широких столах, и горе людское, и равнодушие к нему. Все привычно, да. Нет сожалений, нет горечи, только неспешная деловитость. И лишь взгляд неведомо как оказавшийся в царстве смерти Рыжки вдруг царапает душу. Зачем пришла сюда? Прежде всегда пугалась, когда от него пахло смертью и мертвечиной. Нынче же сидит на пустом столе, смотрит внимательными желтыми глазами на то непотребство, которое творят руки человека, и откуда-то во взгляде столько тоски и понимания…

— А ну, брысь! — Ихтор топает на кошку, а руки… руки режут, пилят и выворачивают нутро того, кто еще день назад был живым непоседливым мальчишкой, поехавшим в первое свое путешествие. Просто ребенок, которому не повезло встретиться с Ходящим. Будь оно все проклято…

Из мертвецкой целитель вышел обессиленный и раздавленный, словно сам был второгодком и впервые видел мертвую человеческую плоть.

Забыться б, хоть на оборот… Не вспоминать тот рыжий затылок, мелькнувший в толпе… мальчишечье нескладное тело… кричащего отца… даже рожу свою страшную… все забыть… Стать просто Ихтой, тем, кем был до появления в родной деревне креффа, до того, как стал… кем? Тем, кем стал.

Очнулся он в мыльне, стоящим над бадейкой с водой и остервенело трущимся мочалом. Казалось, все никак не удается смыть запах крови. Поэтому, лекарь плюнул, окатился с головой и пошел одеваться.

В коридорах Цитадели пахло камнем и сыростью. Тошно.

— Ну, чего ходишь, будто Встрешник тебя гоняет? — высунулась из своей коморки Нурлиса. — У, коновал беззаконный. Иди сюда.

Мужчина вздохнул, но все-таки зашел в душный покойчик, пригнувшись, чтобы не удариться лбом о притолоку:

— Чего тебе?

— "Чего"? — передразнила бабка. — А ничего. На вот.

И сунула в руки ему свою долбленку.

— Это что? — холодно осведомился гость.

— Роса с бузины на волколачьих слезах, — сварливо отозвалась старуха. — Пей. Да спать иди ложись. Надоел, сил нет.

А может и правда?

И он опрокинул долбленку в себя. Выкинуть из души все, что так некстати начало в ней бродить. А назавтра будет новый день и все печали сегодняшние покажутся блажью.

— Спасибо тебе, — он вернул бабке ее добро. На дне еще плескалось.

— Мира в пути, — едко напутствовала его карга. — Иль довести тебя?

— Да уж дойду, как-нибудь… — отозвался Ихтор и направился прочь.

По телу разлилось обжигающее тепло, в голове шумело, но ноги слушались и он добрел до покойчика, не обстукивая плечами стены. Открыл дверь, ввалился внутрь, и тут все выпитое обрушилось разом. Целитель рухнул на скамью, потом поднял тяжелую бездумную голову и сказал кошке:

— Ты уж прости, рыжая…

Она зевнула и отвернулась.

В темноте и тишине Цитадели Ихтор уплывал в сон. Ему мерещился слабый свет лучины и, казалось, он снова на далекой заимке, а где-то рядом ходит женщина с косой цвета червонного золота. Он будто слышал жужжание ее веретена и даже то, как она тихо-тихо напевает песню, которую пели его старшие сестры…

Лес шумит вековой, шепчет тайны свои…

Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.

Лес да тьма за окном знают о моей любви,

А мое веретено только кружится быстрей.

Милый мой, торопись, чую я быть беде.

Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.

Тьму и лес я спрошу, о тебе: где ты, где?

А мое веретено только кружится быстрей.

Лес шептал: берегись, на опушке у ручья!

Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.

Ждет охотник его, ждет его западня…

А мое веретено только кружится быстрей.

Верю я, ты сильней. Для тебя нет преград.

Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.

Тьма-сестра, лес ночной — мне вернут тебя назад,

А мое веретено только кружится быстрей.

Ихтор хотел открыть глаза и сказать, что она поет неправильно, в этой песне другие слова! Какие охотники, какая тьма-сестра? Он даже оторвал голову от подушки и что-то недовольно замычал, но сестра погладила его по волосам и сказала, как говорила обычно:

— Спи уж, герой…

В этот миг он понял: все это — только сон, а тишину комнаты нарушает лишь громкое урчание Рыжки да свист ветра за окном.

***

— Эх ты, птаха, куда забралась! Если б не волколачья тропка и вовсе проглядел бы.

Клёна попыталась разлепить веки, но ничего не получилось. От долгого сидения в неудобной позе, от боли, тошноты, холода, голода и жажды у нее совсем не осталось сил.

Ночью разразился ураган. Девушка слышала, как падали деревья в лесу, как трещали могучие стволы, как ревел ветер. Но ее сосна стояла исполином, лишь стонала, раскачиваясь. Волки выли, вторя непогоде, и звучала в их жалобах глухая тоска, словно бы оплакивали они сгибшую деревню, растерзанных людей. Но то глупости. Выли, должно быть, от голода и досады. А потом, когда Клёна уже устала бояться, в прореху несущихся по небу туч ударила длинная кривая молния, похожая на огромную птичью лапу.