Кошки говорят Мяу - Феликс Сарнов

(пространство?.. уголок?.. отсек?..)

место, где раньше что-то было, а теперь ничего нет. Умерла. Абзац. Параграф.

… Умерла, намного пережив одного из своих однофамильцев. А может, и… Да нет, вряд ли.

Цыган отвозил нас в конце лета в город на своем УАЗике, по дороге в сотый раз терпеливо объясняя, что уличная кошка в городской квартире жить не станет. Он помог нам затащить вещи, прошелся по всем комнатам нашей, вполне скромной, но по тем временам просторной, квартиры и молча кивнул, когда мать стала упрашивать его остаться пообедать.

За обедом он упорно молчал, а доедая второе, глянул на сидящую на кухне кошку и буркнул:

— А может, и уживется. В таких хоромах и я бы ужился…

— Каких, хоромах?!. - всплеснула руками мать. — Да, нищие же…

Он обратил на это не больше внимания, чем бык — на бабочку (а в нем, правда, было что-то от флегматичного, пожилого, но еще грозного быка), пожевал и продолжил мысль так:

— Это ж какой гвоздь надо в заднице иметь, чтобы из таких хоромов — переться летом в такую халупу…

— Но… природа же… — как-то растерянно пробормотала мать. — Лето… дача… Мальчишке ведь воздух нужен…

Он глянул на нее, как на умалишенную, пожал здоровенными плечами и… Вопрос был исчерпан — к нескрываемому удовольствию моего отца, получившего вдруг такую мощную поддержку своему отвращению к холодной времянке, отсутствию горячей воды, комарам, сырости и всем прочим прелестям дачной жизни.

Равнодушно пойдя на попятный в плане своих представлений о кошачьих повадках, Цыган оказался прав. Кошка прижилась в наших «хоромах», через пару месяцев набрала приличный вес (около шести кг), получила плебейскую кликуху — Мурка, стала полноправным членом семьи, стала есть почти все, что ели мы сами (кто тогда слышал у нас про вискасы-фрискасы), стала в четко заведенные ею самою часы проситься на балкон, где стоял ее ящик с песком (разве нужны были тогда нашей юной прекрасной стране кошачьи туалеты в доме — ей бы, понимаете, гроб с музыкой…), стала терпеливо учить нас обращению с маленьким Зверем, стала сама охотно понимать своих больших (по размерам) партнеров — что-то принимать, с чем-то соглашаться, а с чем-то — нет, на что-то не обращать внимания, а от чего-то отучать…

Кто не знает, не понимает кошек, для того все эти «не соглашаться», и уж тем более, «отучать» звучат жалкой выдумкой… Что ж, примите мои соболезнования…

Когда я купался в ванной, она всегда заходила и наблюдала за этим. Не пустить ее — обречь себя на выслушивание раздраженно-жалобных «Мя-я-у», как-то особенно неприятно дергающих нервные окончания (как они умеют один и тот же звук издавать по-разному? Дурацкий вопрос — умеют и все) и отбивающих всю охоту плескаться в ванной, все удовольствие от купания. Кошки вообще настороженно и без симпатии относятся к воде (хотя бывают исключения), и очень настороженно — к льющейся воде.

Я не любил закрывать краны, когда наполнялась ванна — тогда вода быстро остывала — и оставлял воду литься, время от времени вытаскивая затычку, чтобы вода не перелилась через край. Кошка твердо желала наблюдать, как я плещусь в этой чужеродной для нее среде, и — наблюдала, иногда кладя передние лапы на бортик ванны и заглядывая внутрь, но в основном, просто сидя и смотря на кран, из которого лилась струя воды. Еще она не любила закрытых дверей, поэтому дверь в ванную приходилось закрывать неплотно — оставлять щелку, — чем всегда была недовольна мать, боявшаяся, что я простужусь. Мать ворчала, поначалу пыталась закрывать дверь как следует, оставляя кошку то внутри ванной, то снаружи, но… С кем спорить вздумали, бояре? Кошка установила свой ритуал, и всем не оставалось ничего, кроме как подчиниться ему. Почему?.. Это уже не ко мне. С этим — в другую инстанцию.

Короче, когда подошли осенние школьные каникулы, мать достала путевки в какой-то задрипанный дом отдыха — грязный клоповник с невыносимой жратвой, но зато — воздух (см. выше), — и мы с родителями убыли туда на девять дней, оставив Мурку с бабкой.

Прибыв обратно, мы встретили Мурку по собачьи, с восторгом, вскриками, визгами и вилянием хвостов, она нас — по кошачьи сдержано и с затаенной обидой, но все, в общем, было в порядке. Правда, за время нашего отсутствия Мурка успела выбежать из квартиры, спуститься с седьмого этажа вниз, залезть в подвал и поранить там лапу о гвоздь. А моя бедная бабка успела побежать вслед за ней, спуститься за ней в подвал и подвернуть там ногу на скользкой ступеньке. Так что они обе встретили нас с перебинтованными конечностями, но… Не в этом суть.

Когда я в тот же вечер залез в ванну, Мурка по обыкновению вошла туда и… Повернулась ко мне спиной, села и пол часа просидела спиной ко мне, не оборачиваясь, невзирая на все мои попытки привлечь ее внимание и упросить развернуться ко мне хотя бы в профиль. Только когда я выключил воду, вытащил затычку и стал вытираться, а вода вся стекла в слив, кошка, подрагивая хвостом, вышла из ванной. Так и не обернувшись. Интересно, сколько бы времени и слов потратил человек на то, чтобы выразить недовольство, упрек, назидание и предупреждение на будущее, для выражения которых кошке вообще не понадобилось раскрывать рот и сотрясать воздух?..

Как ни пыталась мать вытащить меня куда-то на зимние каникулы, какие угрозы и уговоры ни пускала в ход, я никуда не поехал.

Потом была весна, и Мурку пришлось выпустить на улицу — о стерилизации кошек тогда мало кто слыхивал, страна бодро строила развитой социализм, — а не выпустить… У кого хватит сил и нервов выслушивать такой вой?

Потом один раз, когда мы вошли с матерью в наш подъезд, она сидела там — похудевшая, но в общем, нормально выглядевшая, если бы только не странная, круглая, словно ровно выстриженная проплешина на боку. В квартиру она идти отказывалась, мы вынесли ей еду, она жадно все съела и мявом попросила нас выпустить ее на улицу. Я нехотя открыл дверь подъезда, и она тут же убежала, не простившись и не поблагодарив за кормежку.

До этого на все мои вопросы о том, когда Мурка нагуляется и вернется (я боялся спрашивать, вернется ли вообще — боялся даже себе задать этот вопрос), родители довольно твердо отвечали, что да, скоро, вот весна пройдет, только куда котят деть… После ее визита в подъезд, меня стала покалывать странная тревога, от почему-то отводящихся от меня глаз матери, когда я ныл: «Ну, скоро она уже нагуляется? Ну, скоро вернется?» Странная, потому что я тогда ведь не знал, что такое стригущий лишай и что кошек от него не лечат. Тогда — не лечили, при развитом…

Потом тревога стала расти, особенно когда я почувствовал, что отец старается как-то отвлечь меня от мыслей о Мурке — например, он купил мне целую пачку красивых цветных открыток с фотографиями кошек. Я не понял, зачем. Я спросил, зачем нам какие-то открытки, если у нас есть Мурка. Он как-то замялся, пробормотал что-то невразумительное и перевел разговор на другое…

Потом — пустырь и то, что я увидел на этом пустыре…

Конечно, я в тот вечер долго не мог заснуть. С опухшим лицом, заплывшими, распухшими от слез глазами я глядел в потолок и боялся закрыть глаза, потому что стоило мне их закрыть, как перед ними появлялся пустырь, балки, ржавые железки и…

Потом я все-таки заснул и мне стал сниться странный, непонятный сон. Странно было еще и то, что я часто просыпался, тут же снова засыпал и… Снова оказывался в этом сне. У взрослых так бывает, но у детей… Не знаю, я не спец в этом деле. Да я и не оказывался в том сне, меня, как такового, во сне не было, я в нем не участвовал, а лишь смотрел — смотрел на что-то, как в кино, где ты не присутствуешь на экране, где тебе просто что-то показывают. Во сне, в котором ты участвуешь, сам действуешь, ты можешь что-то изменить, сон может тебе подчиняться, но когда тебе что-то показывают, как на экране, ты ничего изменить не можешь. Впрочем, в том многократно повторявшемся сне вообще не было никакого действия. Там было…

Внизу, под ногами — красноватый песок и огромные валуны такого же цвета. Местами песок был почти бурый, местами посветлее, ближе к алому, но везде, повсюду, на сколько хватало глаз — песок. Сколько ни крути головой, сколько ни старайся заглянуть за край, все равно — один песок и валуны. Впрочем, валунами я мог бы их назвать потом, позже, а тогда я, кажется, даже и не знал, что такое — валуны… Словом, это были глыбы из того же песка, только как-то спрессованного, слипшегося что ли, ну, как из мокрого снега может получиться снежный ком. Только снег — мокрый и липкий, а песок был мелкий и как будто совершенно сухой. Чтобы спрессовать его так, нужно было время. Долгое время, очень долгое, такое долгое, что… само понятие о времени становилось другим.