Одна из них - Ромм Катерина

Ремко зажмурился и снова открыл глаза. Надпись никуда не исчезла. Однако он точно помнил, что прежде в атласе её не было, ведь в прошлый раз он тщательно осмотрел каждую страницу. Может, пропустил?.. Жаль, что жизнь нельзя от мотать назад и проверить. Ремко покосился на кошку: она выжидающе смотрела на него и даже что-то тихо мявкнула, словно одобряла. Он загнул уголок страницы и закрыл атлас.

Минута прошла в полнейшей тишине. Ремко считал секунды, как будто мерил температуру градусником. Не всё ли равно, открыть атлас сразу или через час? Но нет, отчего-то казалось важным выждать хоть какое-то время. Наконец он решился, осторожно перевернул синий форзац и стал пальцем нащупывать загнутый уголок. И – ничего!

Ремко не мог поверить своим глазам. Как безумный, он пролистал весь атлас от начала до конца, захлопнул его и отложил в сторону. Надо было собраться с мыслями, но как – в такой немыслимый момент? Ремко вернул остальные книги на места, погасил свет и покинул библиотеку через аварийный выход, прихватив с собой синий атлас и выгнав кошку.

В странной рассеянности он вернулся в свою комнату, не застал там никого из соседей, собрал сумку и уехал на вокзал. Там провёл бессонную ночь в зале ожидания, а когда отменился утренний поезд, вышел на шоссе ловить попутную машину.

Ремко не знал, что в тот вечер в библиотеке он едва разминулся с полицией. Смотритель не стал юлить и признался, что в последнее время Ремко Клингер часто посещал архив, но не смог сказать, что именно тот ищет. Коробка с атласами исчезла, и все книги, казалось, снова стояли на полках. В квартире полиции также не удалось обнаружить ничего, что могло бы указать на местоположение Ремко. Его не было в Цветочном округе, но не было и в Алилуте – он исчез, не оставив следов.

Часы на столе, не умолкая ни на секунду, отсчитывали время: цик-цок, тик-так – крутилась стрелка. Это были старые часы из пожелтевшего от времени пластика и с поцарапанным корпусом. Мари покосилась на циферблат – она не была уверена, что они правильно идут. С другой стороны, кто-то же поставил их в этой комнате для допросов. Госс, похоже, уловил её движение.

– Хочешь спросить, зачем мы сидим здесь в полной тишине уже десять минут?

Мари равнодушно пожала плечами. Какая разница, где сидеть, в камере или тут? Допрос был окончен, Госс не задавал вопросов, не мучил, в общем, совершенно не мешал. Он мог уйти или остаться, мог снова запереть её или продолжать играть в молчанку. Всё едино.

– Выпей хотя бы кофе. Правда, он уже, небось, остыл…

Перед ней стояла чашка – кофе был хороший, лучше, чем дома, но Мари не хотела его пить. Печенье она тоже есть не стала, хотя Госс, кажется, специально для неё накрыл этот стол.

– Ох уж эти подростки, – проворчал Госс и тяжело поднялся со стула.

Мари проследила за ним взглядом и спросила:

– У вас есть дети?

Не то чтобы ей было интересно. Просто показалось уместным задать сейчас этот вопрос, так удачно вписывающийся в карусель банальностей, которую они раскрутили с Госсом в последние дни. Как спала? Хорошо. Как погода? Душно. Голова не болит, спасибо. Спокойной ночи.

У вас есть дети? Нет.

– Есть. Сын, – неожиданно сказал Госс, и Мари подняла голову. Она не рассчитывала на такой ответ, и это от него не ускользнуло. – Ты удивилась? Почему?

– Вы каждый день сидите у меня под дверью. Живёте в тюрьме. Я не думала, что у вас есть семья, – заметила она, а сама подумала в этот момент, что своего отца тоже не видит по несколько месяцев. Где-то он сейчас, Ремко Клингер? Наверное, продолжает самоотверженно зарабатывать на кусок пирога для них в Алилуте. А может, Кассандра разыскала его. Господи, хоть бы они были вместе!

Госс смотрел на Мари и тоже, казалось, о чём-то напряжённо думал.

– Знаешь, Мари, – начал он, – тебе не приходило в голову, что если ты – принцесса Флориендейла, как ты утверждаешь, то твои родители – вовсе не твои? Ты выросла в чужой семье.

Мари было холодно и больно в груди. Да, конечно, ей приходило это в голову. Вот только она выросла в своей семье…

– Зачем вы это говорите? – как можно спокойнее спросила она. Госс обычно не пытался её задеть, она уже довольно хорошо изучила его повадки.

Госс опустился обратно на стул и посмотрел ей в глаза.

– Интересно, что чувствует ребёнок в такой момент. Мой сын – он приёмный. Мы никогда ему не говорили.

Мари медленно кивнула и не стала перебивать.

– Тоби бы не понял, стал задавать вопросы, а что я могу ему сказать? Что мать его бросила? Оставила в таверне за столиком с незнакомцем? Мы ждали, ждали… Но она так и не вернулась. Он начал хныкать, и я забрал его с собой! – Госс хлопнул ладонью по столу и откинулся на спинку стула.

Впервые Мари видела этого апатичного человека таким взбудораженным, расстроенным. Ей невольно захотелось хоть чем-то его порадовать, и, подняв чашку трясущейся рукой, она глотнула холодный кофе. Госс едва заметно кивнул.

– Знаете, – сказала Мари, – я, может, и выросла в чужой семье, но это моя семья от первого и до последнего дня, и другой мне не нужно.

И хотя он ничего на это не ответил, но с тех пор, встречаясь взглядами, Мари и Госс знали, что понимают друг друга.

Вилмор Госс потерял счёт времени. В отличие от Мари, у него был календарь, три раза в неделю доставляли почту, регулярно звонили из Роттербурга, но ему всё равно казалось, что время движется по кругу, виток за витком, и один и тот же кошмарный сон повторяется изо дня в день без всякого шанса на избавление. В самом деле, на что он надеялся? Он сможет вернуться домой только после казни девочки, а это не принесёт ему ни капли облегчения. И потому он всё тянул, откладывал процедуру: как мог вставлял палки в колёса бюрократическому аппарату Роттера и не торопился их вынимать. Как трудно, наверное, было коллеге, который отправил на казнь ту женщину в алилутской тюрьме несколько лет назад!.. И у неё ведь осталось двое маленьких детей – где-то они сейчас? Вдруг стало невыразимо стыдно, что он не отыскал их тогда и не взял к себе; у Тоби могли бы быть сестра и брат. О, если бы Госс мог повернуть время вспять! Он был спас их всех, он бы сжёг письмо Эстель Амейн, он бы, он бы… Но глупо мечтать о несбыточном.

Мари была бесполезна для расследования – она понятия не имела, где находится Кассандра. В то же время она была неглупа и, похоже, начинала о чём-то догадываться, так странно изменилось её лицо – оно превратилось в застывшую маску. Девочка внутренне собралась и выгорела, словно готовилась умирать. «Она знает», – думал Госс.

– Вам нравится ваша… работа? – спросила однажды Мари через дверь, зная, что Госс сидит по другую сторону. На прошлой неделе он перенёс в этот коридор стул и стол с лампой и организовал себе новое рабочее место. Тут было холодно, но он пил много кофе и старательно грел пальцы о горячую чашку.

– Почему ты спрашиваешь?

Из камеры послышался смех, слабый и слегка безумный.

– Я просто представила, как ребёнка спрашивают, кем он хочет стать, а он говорит, что тюремщиком…

– Я не тюремщик, а сотрудник службы внутренней безопасности, – возразил Госс.

– Ну ясно.

Госс не выдержал – поднялся с места и подошёл к двери.

– Что тебе ясно?

– Всё ясно, кроме одного.

– Кроме чего?

«Как на допросе», – пронеслось у него в голове.

– Ведь вы же ненавидите эту работу. Вы!..

Голос был взволнованным, даже разгневанным. Госс поспешно отпер дверь – Мари стояла посреди камеры с опущенными руками, и лицо её, несмотря на интонацию, по-прежнему не выражало никаких эмоций.

– Запри меня обратно, – тихо сказала Мари, внезапно переходя на «ты». – Пошло всё… Ты же знаешь, что я умру в этой клетке, а ты ничего не сделаешь. Вернёшься к Роттеру, да? Служить ему, пресмыкаться? Почему? Ну почему?!