Повесть о детстве - Федор Гладков

Как-то я спросил у нее:

- А кто у мамы отец был?

Бабушка без смущения, очень просто ответила, с задумчивой теплотой в голосе:

- Хороший человек. Карахтером-то Настя на него походит.

- Нет, кто он? - приставал я к ней с настойчивым любопытством.

- Не спрашивай, Феденька! Его уж давно нет. Ждала я его и не дождалась.

- А я знаю кто... - вызывающе поддразнил я бабушку. - Это - Павел... с которым ты жила в Кизляре.

Бабушка спокойно сдвинула брови, вздохнула и с упреком взглянула на меня.

- Знать тебе это не к чему, роднуша. Это дело к твоему разуму не приспело.

- А ежели меня на улице дразнят...

И я видел, что ей больно было слышать от меня позорное слово: оно хлестнуло ее по сердцу. По пепельному ее лицу прошла тень гнева, морщины как будто отвердели, и в мутно-серых глазах вспыхнул огонек.

- Собака - и та без нужды не лает, а дурачина - как осина, шебаршит без причины. А из осины не выйдет ни сохи, ни дубины. Так, бывало, любил говорить покойный дедушка Михаиле. У любого дурака, Феденька, дурости на весь мир хватит. А ум - как золото: он не у всякого Якова.

Талан не всякому дан. Мал золотник, да дорог. Береги его для доброго дела. Живи своим умом, а честь расти трудом.

Она любила говорить пословицами и складными словами, и запас их был у нее неистощим. Эта народная мудрость, отлитая в емких и звучных словах, чудилась мне широким полем, усыпанным цветами. Говорила она легко, распевно, немного грустно, и слова звучали красиво и необъятно.

К своей болезни она относилась кротко, беспечально, как к неизбежной и естественной повинности. Она знала, что болезнь эта неизлечима, но о смерти говорила спокойно, без волнений и жалоб:

- Не подняться уж мне, Феденька: ноги подламываются, а в животе огонь... Уж больно охота мне по снежку походить: на горках-то он серебряный, а в яминках - синьцвет... и воздух ядреный, березовыми дровами пахнет...

Дожить бы до весны, до красной горки, а там уж и на покой. По весне, при цветах, на солнышке да когда жавороночки в небесах, хорошо душеньку свою богородице в руки отдать. Весной-то ведь владычица сама за душенькой приходит... вся - в цветах, а ее пчелки несут, как на облачке...

И медвяной да черемушный дух кругом, словно ладан...

XV

Как-то вломился к ней дядя Ларивон. Еще со двора он завыл пьяным голосом под грохот калитки:

- Мамынька! Богоданная!.. Прости ты меня, окаянного. К тебе иду, сердешная... Мамынька, дороговина моя!..

Захлопнув за собой дверь, он поставил на стол ведро медвяной браги с жестяным ковшом, который висел на крючке, загнутом на конце ручки, с трудом снял шапку и, благочестиво устремившись в передний угол, неуклюже стал креститься и кланяться в пояс. Потом смиренно повернулся к кровати, низко поклонился бабушке:

- Здорово живешь, мамынька!

Бабушка жалко улыбнулась ему и слабым голосом пригласила:

- Поди-ка, Ларенька! Садись, милый! Какое уж здоровье-то...

- Благослови меня, мамынька, Христа ради...

- Бог благословит.

Нетвердым шагом он подошел ко мне и погладил меня по голове.

- Тут и племянничек родной... Какой сынок-то у Настеньки растет! Кудрявенький, светленький, грамотей.

Неожиданно он заплакал и, всхлипывая, сел на лавку.

- Мамынька, смерть-то у тебя не за горами... краше в гроб кладут... Почитаю я тебя, мамынька, и люблю пуще матери родной! Сколь я тебе горя принес, мамынька! Как я буду за свои грехи господу богу отвечать? Ежели бы не ты, пропал бы я, мамынька... сгинул бы, как собака...

Бабушка улыбалась и лепетала:

- Эх, Ларя, Ларя!.. Без пути ты живешь, без радости...

Пьешь бесперечь... Зачем пьешь? А какой ты мужик хороший! Жить бы тебе, Ларя, трезвому да добро наживать.

Ларивон в отчаянии закрутил волосатой башкой.

- Зачем, мамынька дорогая, мне добро? Да и как его наживать? Противно мне... все спроть душк. Силы у меня, как у быка, а деть ее некуда. И на кулачках-то от меня все шарахаются. Только один-разъединый раз меня избили, да и то пьяного, и не помню кто... Тоска меня, мамынька, съела. Не знаю, как быть... места не нахожу... Ушел бы я не знай куда... М не знай, чего бы я сделал... Вот возьму да все село и сожгу... со всех концов... чтобы все взбесились... Али бы в скит уйти...

- Об одном тебя, Ларя, молю: дай мне ка исход души обещание - не бей, не терзай свою Татьяну. Для тебя, силача, зазорно это, Ларенька. Сила-то тебя и взбесила. А над тобой люди смеются. Нехорошо, Ларя, когда над силачом мелюзга потешается.

Он без передышки выпил полный ковш браги и ударил им по столу. Черпачок со звоном отлетел к порогу.

- Я Машку пропил, мамынька. Максиму Сусину пропил - за Фильку- И тебя не спросился. Взял да и пропил.

И неожиданно упал на колени перед постелью бабушки.

- Бей меня, дурака, мамынька! Выдери мне все волосы, бороду по волосочку вырви.

Я ожидал, что бабушка набросится на него, замечется, зайдется сердцем, но она даже и лица к нему не повернула, - лежала тихая, спокойная, с обычной печалью в глазах.

И только кротко сказала, поглаживая сухой рукой по лохматой голове Ларивона:

- Зря озоруешь, Ларя. Какая тебе от этого корысть и радость? Сгубить девку нетрудно, трудно себе хозяином быть. А себе ты не владыка. Машу-то насильно не выдашь.

- За волосы вытащу... - гнусаво вскричал он, задыхаясь. - Прямо Максимке в избу брошу.

- Нет, Ларя, Маша сильнее тебя: она карахтерная. Вы одного отца дети, оба упрямые да норовистые, только онато умнее и хитрее тебя. Умного кулаком не сломишь, только искалечишь.

Ларивон, как медведь, тяжело встал с пола и с дико выпученными глазами, обезумевший, рванул себя за бороду, широко размахнул и сшиб кулачищем ведро с брагой.

Грязно-коричневая жидкость выплеснулась на пол и густо забрызгала печку и дверь. Ведро дрябло закувыркалось к порогу. Удушливо запахло кислой вонью дрожжей и меда.

- Вот тебе с Машкой что будет...

Он сжал кулаки и быком уставился на бабушку. А бабушка через силу поднялась на локоть и указала пальцем на иконы. Ее лицо окаменело, как у мертвеца.

- Ларя, Ларенька, перекрестись на образ матери божьей. Ты, сынок, на кого руки хочешь поднять?

Как огнем, у меня обожгло сердце, кровь так бурно бросилась мне в голову, что зашевелились волосы. Задыхаясь и не помня себя, я кинулся к бабушке. В руке у меня почему-то оказался нож, и, размахивая им, я визгливо крикнул:

- Только тронь, я тебе брюхо пропорю! Бабушка при смерти, а ты ее хочешь бить. Не дам! Дедушка домовой, спаси!..

Ларивон невольно отшатнулся и часто замигал, словно ему запорошило глаза. Мне показалось, что он даже испуганно охнул и стал растерянно озираться.

- Мамынька, это чего он делает, а?.. Зарезать хочет...

Это дядю-то? Батюшки!

Он затоптался в лужах браги, хлопнул себя руками по бедрам и весь затрясся от хохота.

- Ах ты, сукин кот!.. Эдакнй таракашка - с ножом... да спроть такого жеребца. Да ведь ты бы зарезал меня...

- И зарежу - только тронь баушку.

Бабушка строго окликнула меня и сердито, хоть и больным голосом, приказала:

- Дай-ка мне, Федя, ножик-то. Да как это ты смел с ножиком на дядю Ларивона? Постреленок ты эдакий!

- Пускай только попробует еще, я, даром что маленький, пырну изо всей силы.

Ларивон зашелся от хохота и грохнулся на лавку.

Бабушка отняла у меня нож и оттолкнула меня от себя.

- Иди в чулан! Не суйся, куда тебе не надо! Ишь чего надумал, парнишка окаянный! Я вот скажу матери-то - она тебя отхлещет.

- Не пойду! - бунтовал я. - Ты и так умираешь, а он, еще здесь бушует.

Ларивон вскочил со скамьи, и не успел я опомниться, как сильные его руки вскинули меня к потолку. Я забрыкался и с ненавистью смотрел в волосатое, хмельное его лицо, обветренное и обмороженное до глянца.

- Будешь еще с ножом на меня прыгать, курник? Говори, а то сейчас брошу тебя на пол и разобью.

- Буду! - орал я, готовый разрыдаться. - Буду!

И баушку не трог, и Машу не трог: они бессчастные...

Он медленно опустил меня на пол. Лицо его нахмурилось, и он вздохнул. Бабушка опять обмякла и страдальчески улыбалась.

- Видишь, Ларя, какой у меня внучек-то? Защитник!

Живота не жалеет.

Ларивон протянул мне руку и сказал угрюмо;

- Ну, давай мириться. Отшиб ты меня, племяшок.

Больше не буду. Хошь, я научу тебя на кулачки драться?

И вдруг опять затрясся от хохота:

- Как он домового-то... Помогай, бат, дедушка домовой! Ух ты, Настёнкин сын, как распотешил!..

Он оттолкнул меня в сторону, шагнул к бабушке, низко ей поклонился и покорно проговорил:

- Прости меня, Христа ради, мамынька, окаянного!

- Бог простит, Ларя. Я уж не встану больше. Похорони меня, милый, по-хорошему, чтобы люди не осудили. Дай тебе, господи, счастья.

- Мамынька, весь расшибусь, а похороню, как барыню.

Портки продам, а поминки сделаю на весь порядок.

Бабушка поманила его пальцем, он наклонился над нею.

Она взяла в руки его лохматую голову, притянула к себе и поцеловала.