Повесть о детстве - Федор Гладков

Я стучал бабушке в слепое окошко и проходил через темный дворик. Двери в сени и из сеней в избу были уже отперты. Я подходил к кровати и говорил осторожно:

- Я пришел, бабушка.

На ее мертвенном лице вздрагивала улыбка. Костлявая рука тянулась ко мне и поглаживала по моим волосам

- Затепли, Феденька, свечку у иконы, а то сердцу больно тошно. Ночи-то долгие, маешься, маешься... и все-то мне душеньки разные являются... Померли все, а являются... Не доживу, знать, до весны-то... Мать-то придет аль нет?

- Не знаю. Я тайком ухожу.

- Пришли ее ко мне: постирать бы надо. Самой-то силушки нет.

- Ей ведь отпрашиваться надо. А дедушка-то, знаешь, какой?

- Пускай у бабушки отпросится, - бабушка-то Анна хорошая. Она еще сама, чай, придет.

Я приносил дров, залезал на шесток и укладывал их на поду срубиком. Лучина была уже приготовлена со вчерашнего дня. Пока разгорались дрова, я ставил ухватом чугун с водой, потом в горшок клал картошку и тоже отправлял в печь. Так же готовил щи из кислой капусты, пшенную кашу. Бабушка делала усилия, чтобы полюбоваться на мою хлопотню, и говорила слабым голосом, и голос ее улыбался :

- Тебя и учить нечего: ишь ручки-то какие ловкие да проворные! Это хорошо, ежели в руках работа играет. Цена-то ведь человеку по работе дается: у спорого мастера, говорят, руки золотые. Знавала я таких мастеров. Они за работу-то с молитвой принимались, с чистой душой.

И она начинала рассказывать через силу, но с охотой о прошлой своей жизни. Вероятно, ей неудержимо хотелось выложить все, что у нее было на душе. Длинные ночи были для нее, покинутой, одинокой, мучительны, как пытка, и она рада была и ленивому рассвету, и моему приходу. Пусть я был еще маленький, но я был живой человек, который приносил с собой жизнь, а мое мальчишечье сердце светилось любовью и привязанностью к ней.

- В Кизляре я жила у одного купца по виноградному делу в винном подвале. И был там бондарь - всем мастерам мастер, Павлом звали. Лучше его дубовые бочки никто не делал: как из меди литые. Мужик одинокий, бродячий, всеё Россию исходил и нигде не мог места постоянного найти. Уж в годах был - этак за сорок... и с сединкой. Росту невысокого, бородка кудрявенькая, курносенький и запивать любил. А запивал-то как раз в то время, когда у него работы было по горло. Сидит в бондарне, пьет, вцепится руками в голову и поет заунывно: "Устали мои белы руки от работущки, устали от недоброй, от недоброй, от немилой..." Придешь, бывало, по хозяйским делам: "Скоро, мол, Павлуша, за бочары-то возьмешься? Хозяин и рвет и мечет". А он ударит по верстаку кулаком и кричит: "Ага, рвет и мечет - чет да нечет! Я для него не бочары, а гроб дубовый сколочу". И улещает меня: "Наташа, уйдем куда глаза глядят,- пойдем с тобой счастья искать". - "Что ты, говорю, Павлуша: для нас, подневольных, счастья на белом свете нет. На горе уродились,- в горе и умрем". А сама ему песней отвечаю: "А и горе, горе-гореваньице, а и лыком горе подпоясалось, мочалом ноги изопутаны..." Упрямый он был мужик: бьет кулаком по верстаку, а лицо у него страшное. "Бочары проклятые меня жрут, Наташа. Горой на меня валятся. Своими же руками обручи на себя набиваю...

А оно, Наташа, в моих руках, счастье-то. Эх, каких бы я дел наделал!.." И вот однова приходит ко мне в подвал, отводит в сторону, разворачивает платок и подает мне шкагурочку махонькую, а шкатурочка красоты неописанной.

Вся-то она, как кружево сплетенное, из крошечных-крошечных палочек, и палочки-то все друг за дружку держатся, а на стеночках-то птички да цветочки из блесточков да разноцветных стружечек собраны. Я так и ахнула да чуть не заплакала от дива такого. Глядит он на меня и смеется: "Эту, говорит, шкатурочку, я тебе, Наташа, целый год делал, всю душу вложил. Эх, говорит, Наташа, этим бы рукам слободу дать... чего бы они не сделали!" Долго я берегла эту шкатурочку, да не уберегла. Увидал ее у меня раз хозяин мой, бурдюк такой толстый, мордастый, да и сцапал. Жила я с артелью в бараке. А хозяин держал нас взаперти, чтобы не баловались. И все в вещишках рылся. Ну, сцапал шкатурочку-то и орет: "Воровка, такая-сякая, говорит, где ты украла эту драгоценность? В остроге тебя сгною!" И утащил. "Я - к Павлуше, плачу и в себя прийти не могу. А он покачивает головой и посмеивается: "Ничего, Наташа, не убивайся: другую лучше сделаю. Хоть и в неволе, говорит, мои руки, а все-таки эти руки - мои, и что я захочу для души, то и сделаю". Вог как, Феденька... Золотые-то руки - праведные.

Мне понравился рассказ бабушки Натальи, а этот Павел напомнил мне Володимирыча. Я сразу же полюбил его как старого швеца, веселого и мудрого мастера, душевно привязанного к людям.

Бабушка закрыла глаза и застыла в изнеможении. Ее землистое лицо закоченело в страдании. Потом она через силу прошептала:

- Иди, Федя... иди, милый, а я отдохну... силушки-то у меня уж совсем нету...

Однажды, когда ей стало как будто легче, рассказывала она больным голосом, очень добрым и ласковым, о своих блужданиях по городам и селам Поволжья.

- В Кизляре-то я жила долго, Феденька. Там и маманька твоя родилась. Летом в виноградных садах работала, а зимой в винном подвале. Когда Настя родилась, Павлуша взял сумочку, пришел ко мне и зовет: "Пойдем со мной, Наташа. Здесь мне больше не житье. Или сопьюсь, или повешусь. Пойду искать счастья в других местах. Россия - большая". - "Куда же я, говорю, с ребенком-то пойду?

А счастье, говорю, там, где нас нет". Говорю это и плачуразливаюсь. Ну, и ушел. А куда ушел - неизвестно. И весточки о себе никогда не давал... Проводила я его с Настей на руках за город и долго-долго стояла - смотрела ему вслед, пока он за горку не перевалил. Так с тех пор он и манил меня каждую ночь во сне являлся. А когда подросла мать-то, взяла я ее за руку, и пошли по дорогам... где - одни, где - со странниками. Остановишься где-нибудь в станице или в селе, поработаешь на поденной - в поле, на жнитве, - а потом опять посошок в руку. А то и милостыньку попросишь. Так пешочком и шли - сперва по Тереку, через Мозлок, потом на Кислые Воды, да так до Волги и дошли. Тоже вот счастье свое искали, а оно, счастье-то, вперед нас уходило, счастье-то человека не ждет, оно вместе с ветром на облачке улетает...

И у нее дрожало восковое лицо от судорожной улыбки.

- Вот я, Феденька, гляжу на тебя и думаю: дожила до старости лет, сколь муки приняла... и смирилась. Нет, мол, нам радости, бессчастным. А оно, счастье-то, маленькое, как искорка. Оно перед нами летает. В молодости оно - в одной тоске. Вспоминаю я вот Павлушу-то, а ведь он весь в счастье купался. Вот тоже когда дедушка Михаиле нас с матерью пригрел - разве это не счастье? Ведь счастье-то с несчастьем вместе живут. Время сейчас трудное... В деревне вам не жить - бедность, скудость, голодные годы.

Много тебе претерпеть придется - и страдать будешь, и горе мыкать, только одно не забывай: к добру иди, к чести, себя от недобрых людей охраняй... Отец-то твой завистливый... оттого, что ума да сноровки мало...

- Ничего не мало... - возразил я против ее недоброжелательства к отцу: я уже давно знал, что она его не любит, а он к ней не ходит и от нее бегает. - Ежели бы мало, так он дома-то не распоряжался бы. Он только одного дедушку боится. А перед людями подбористый.

Это слово я не раз слышал от бабушки Анны: она выговаривала его с гордостью, подняв голову и охорашивая свой платок.

- Потому-то и подбористый, Федя, что больно уж хорохористый.

- Он тоже на сторону уйти хочет, - сообщил я. - Много мужиков уйдет... А ты не сказала, как вы с мамой шли... со странниками-то? Зачем они странники?

- Странники-то?..

Она задумалась и долго молчала: ее сдавило удушье.

А говорить хотелось, словно торопилась выговориться перед смертью. Она вспоминала с удовольствием, с задумчивой улыбочкой, с сожалением, словно вся прошлая ее жизнь прожита ею, как праздник. О тяжелых днях, о нужде, о нищенстве говорила снисходительно, как о чем-то забавном, как о естественных случайностях, вроде внезапного дождичка или лихорадки во время пути.

- Странники-то?.. А это разные люди. И старики, и старушки, и молодые, и в годах. Идут и идут по разным путям-дорогам. Одни - к святым местам по обету, другие работы ищут, третьи - так... от лихо ты бегут али от неволи...

Нигде не уживаются, везде им не по душе. Вот и мы с твоей матерью, с палочками в руках, с котомочками за плечами, с ведерочком и чайничком у пояса, шагаем, бывало, по большой дороге, а впереди и сзади - всякие странные люди.

Хорошо идти эдак вперед: дорога как холст стелется, а кругом хлеба золотые волнуются, жаворонки поют. Нет птицы милее и роднее жаворонка: будто это душа твоя поет и радуется. И не думаешь, куда идешь, зачем идешь, и не оглядываешься назад: прошел день - и слава богу. А то налетит тучка с грозой, все принахмурится, вихри поднимутся по дороге, и хлынет ливень. Сядешь под деревом и любуешься гневом божьим. Конечно, и промокнешь, и грязь под ногами, да ведь по грязи босиком-то очень даже приятно... А пролетит тучка, выглянет солнышко - и как будто еще светлее станет, а в воздухе дух от трав такой легкий...