Андрей Соболь: творческая биография - Диана Ганцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В образе Гилярова реализуется та же схема. Гиляров, воспитанный на книгах и по книгам делавший революцию, зачарованный мыслью о революции как спасении России, откристаллизовавший эту идею на каторге и в эмиграции, где на французских улочках «русские гости, подневольные, пленные, плачут над стаканом вина, удивленным Марьеттам и Жаннам поют „Лучинушку“ и, запинаясь от слез, водки и удручающей тоски, рассказывают под смех собравшихся сутенеров о том, как далека Россия, как хочется к ней, любимой, близкой и единой» (II, 57), окунувшись во фронтовой, окопный пореволюционный быт обнаруживает, что все не так, как грезилось.
Толчком к этому прозрению послужили письмо генерала и беседы с капитаном Ситниковым. Именно генерал высказывает мысль о том, что именно не так: «…кто спасет Россию? Кто спасет нас всех и всех нас укроет? …я не республиканец, мне дорога была монархия, и тридцать лет своей жизни я отдал ей, но пошла старая Россия прахом, восстала новая — и не судить теперь нам, было ли это хорошо или плохо, кто виноват, и кто довел — встала новая, и пусть мертвые хоронят мертвых, — значит так надо, значит такова судьба — и да идут вперед живые. Но почему, почему живые уже мертвы?» (II, 63–64. Подчеркнуто мной. — Д.Г.). Возникающий с первых слов мотив спасения и Спасителя отсылает нас к образу Иисуса Христа, а фраза «пусть мертвые хоронят мертвых» — к конкретному евангельскому эпизоду: «Другой же из учеников Его сказал Ему: Господи! Позволь мне прежде пойти и похоронить отца моего. Но Иисус сказал ему: иди за Мною, и предоставь мертвым погребать своих мертвецов» (Мф., 8, 21–22). Таким образом, реальная ситуация подкрепляется библейским текстом, образуя цепь эквивалентных мотивов: мертвые — старый мир, спаситель — революция, ученики Христа — идущие вперед живые. Однако, по словам генерала, «живые уже мертвы», мертвы потому, что их светлая идея революции обернулась бунтом, утверждение божественности человека — постройкой Вавилонской башни.
Гиляров читает письмо генерала, выслушивает исповедь Ситникова, сохраняя при этом видимость полного спокойствия, хотя и впадая в странную задумчивость, и реагируя на них, руководствуясь требованиями субординации и служебного такта. Но при этом «все чаще и чаще зеркальное трюмо отражало по ночам… маленькую настольную лампу с картонным козырьком, лист бумаги и над листом осунувшееся лицо комиссара Временного Правительства… И не раз видело трюмо, как беспорядочно топтался карандаш на одном месте, как летел в корзинку скомканный в бессильной ярости лист бумаги с незаконченной фразой… А по утрам барышня из Клина, машинистка с позитивным мировоззрением, нередко находила на столе листок… Приподняв иронически брови-ниточки, машинистка читала: „Русь… Россия… Запад… Дон-Кихот… Центральный комитет… Так… Так… Так… Во имя… Во имя… Дон-Кихот… Выход… Исход… Выход… Конец… Конец… Казнь… Революция… Кнут… Революция… Резолюция… De profundis… Казнь… Конец… Сам… Сам… Будет… Будет… Русь… Рассея… Russie… Русь“» (II, 82–83). Но этот, вызывающий презрительную ухмылку машинистки, «бланк, испещренный ромбами, георгиевскими крестами, цифрами, контурами каких-то лиц, голов и словами, будто бы бессмысленными на первый взгляд, но так значительно-жуткими — словами, которые попадают на бумагу в те страшные минуты, когда мысли бьются, словно ночные бабочки вокруг огня, и когда бедное человеческое сердце не в силах ни принять, ни уничтожить» (II, 84) являет попытку героя осознать, проговорить то, что открылось, выплеснуть переполняющее его отчаяние; и в контексте повести этот бессвязный текст Гилярова вполне поддается «расшифровке».
Вариации топонима «Рассея — Russie» отсылают нас к точкам биографии героя: французское звучание — к парижской эмиграции, простонародный говор — к каторге и окопам, а «Россия — Русь» к мечтам о спасении родины, «близкой и единой» (II, 57), к пугающей кровавой реальности безудержного бунта: «…ворожея наворожила… старая русская ворожея — не то ведьма, не то ангел… ведьма дыму напускает, гарью мутит, чтобы, потешившись, взвиться на метле в трубу, а из трубы каркать: сгинь, Русь, сгинь, ни дна тебе, ни покрышки» (II, 116–117) и к мыслям о ближайшем будущем: «нас подарят новой России с надписью: безделушки» (II, 117). Повторяющееся «во имя» встречается в одном из первых донесений Гилярова с фронта о том, что «во имя завоеваний революции и спасения родины надо принять самые строгие меры, как…» (II, 58). Слова «выход» и «исход» неоднократно возникают на протяжении всего текста: в письме генерала — «вы убедитесь, что нет исхода» (II, 64), в описании подпоручика Разумного, который «думал о том, что все страшно: страшно с этими и страшно без них, страшно жить и страшно умирать, и что нет ни исхода, ни выхода…» (II, 79), так же как слово «конец» в мыслях Гилярова: «Я попал в водоверть. Страшна она, бешено разворачивается… Кого заденет — конец тому» (II, 123); «Была минута, когда он (Гиляров) чуть-чуть не угодил под колеса; похолодел, споткнувшись: „Вот… конец“, — и только невольно заслонился рукавом» (II, 125). Местоимение «сам» вызывает в памяти фразу старого солдата, обращенную к Гилярову, «хорошее церковное заявление»: «Никем же не мучимы, сам ся мучаху. …Сам ся… Сам ся… Вот понапрасну» (II, 78). Глагол «будет» неоднократно повторяется в монологе капитана Ситникова, разводя два варианта будущего — идеалистический, каким он виделся узникам царской каторги в кандальных оковах: «Будет, будет светлое царство» (II, 70), и реалистический, который видится с высоты уже произошедших событий: «Вы будете тоже избиты, будете — рано или поздно, но будете, будете» (II, 69). Заметим сразу, что именно этот вариант и осуществился в итоге — Гиляров погиб под ударами солдатских прикладов. И упоминание «резолюции» также вызывает двойственный образ: с одной стороны, это резолюция Гилярова о том, что «упадок дисциплины в войсках грозит всем завоеваниям революции» (II, 53),
