Заговор «Аквитания» - Роберт Ладлэм

– Вполне могу.

Актер снова поглядел на него поверх своей дорожной сумки с недоверчивой улыбкой, чуть заметной на загорелом лице.

– Можете, дружок? Не думаю, если только вас не прихватили в Корее…

– В Корее я не был.

– Тогда вы знаете не больше моего. Вы были слишком молоды, а мне, по-видимому, повезло.

– Но ведь был еще… – Но Конверс заставил себя замолчать – продолжать было бы бессмысленно. Вьетнам как бы стерт из национального сознания. Если он кому-нибудь напомнит о нем, даже такому приличному человеку, как Даулинг, сразу же посыплются извинения, и только, но это не пробудит ни малейших воспоминаний в старательно кастрированной памяти. Совсем не то что в случае с миссис Даулинг, урожденной Мюльштейн.

– Ну вот и надпись “Не курить”, – сказал Джоэл, переводя разговор в другое русло. – Через несколько минут будем в Гамбурге.

– За последние два месяца я летал этим рейсом по меньшей мере полдюжины раз, – сказал Калеб Даулинг, – и позвольте сказать вам, Гамбург – препротивная дыра. И дело, конечно, не в их таможне: в ночные часы они там не придираются. Шлепают свои резиновые штампы и пропускают вас максимум за десять минут. Но потом приходится ждать. Дважды, а может быть, трижды я просидел более часа, ожидая рейса на Бонн. Кстати, как насчет компашки в буфете? – перешел он на диалект южанина. – Между нами, там очень уважают папашу Рэтчета. Засылают телекс, и вот – стоит ему заявиться, – в буфете появляется все, чего душа пожелает. Они не допустят, чтобы у папаши пересохло в горле.

– Ну что ж… – Джоэл чувствовал себя польщенным. Даулинг ему нравился, да и знакомство с такой знаменитостью могло оказаться весьма полезным.

– Должен вас предупредить, – продолжала знаменитость, – что даже в этот поздний час поклонники наверняка прорвутся в аэропорт, да и рекламная служба авиалинии наверняка известит репортеров местных газет, но это не займет много времени.

Конверс был очень благодарен ему за столь тактичное предупреждение.

– Мне нужно сделать несколько телефонных звонков, – небрежно сказал он, – и, если я быстро управлюсь, охотно присоединюсь к вам.

– Телефонных звонков? В такой час?

– Да, нужно связаться со Штатами. У нас… в Чикаго сейчас не так поздно.

– А вы звоните из буфета. Его не закрывают специально для меня.

– Может быть, это глупо, – сказал Джоэл, тщательно подбирая слова, – но на людях мне трудно сосредоточиться. А тут речь пойдет об очень сложных вещах. Поэтому, пройдя таможню, я сразу же брошусь к автоматам.

– Я, сынок, работаю в этом чертовом Голливуде, и после него мне ничто уже не кажется глупым. – Его наигранная веселость снова испарилась. – В Штатах… – начал он мягко, без нажима, его слова будто плыли по воздуху, в глазах появилось задумчивое выражение. – Вы помните ту катавасию в Скоки, штат Иллинойс? Они делали из этого телевизионное шоу… Я был в кабинете, читал свою роль и вдруг услышал крики и звук хлопнувшей двери. Я выскочил и увидел, что моя жена бежит к пляжу. Мне пришлось вытаскивать ее из воды. Шестьдесят семь лет, а она вновь стала маленькой девочкой, в этом чертовом лагере, увидела ввалившиеся глаза пленных, отца, мать и троих братьев… Когда думаешь об этом, начинаешь понимать, почему они повторяют снова и снова: “Никогда больше. Никогда…” Это никогда не должно повториться. Мне захотелось продать этот проклятый дом. С тех пор я никогда не оставлял ее одну в том доме.

– А сейчас она одна?

– Нет, – сказал Даулинг и снова улыбнулся. – С этим все в порядке. После того вечера мы открыто все обсудили и решили нанять сестру. Что я и сделал. Маленькую, пышущую здоровьем и полную сплетен о Голливуде, да таких, которых вы нигде не прочтете. Но в нужные моменты она тверда как камень – сорокалетнее пребывание в этих их студиях закалило ее.

– Она – актриса?

– Не из тех, которых узнают на улицах, но с солидной репутацией в массовках. Она прекрасный человек и отлично относится к жене.

– Рад за вас, – сказал Джоэл, и почти в тот момент колеса самолета коснулись бетона посадочной полосы и двигатели взревели на реверсе, производя торможение. Самолет прокатился немного вперед, а потом свернул налево к месту своей стоянки.

Даулинг обернулся к Конверсу:

– Когда покончите со звонками, спросите, как пройти в зал для особо важных персон. А там скажете, что вы мой друг.

– Постараюсь туда попасть.

– Если что не так, – добавил актер на принятом в “Санта-Фе” диалекте, – встретимся на следующем перегоне к загону. Нужно ж в сохранности довести весь скот до старого корабля, парень. Рад, что ты не забыл ружье.

– А зачем оно на перегонном тракте?

– А откуда, черт побери, мне знать? Терпеть не могу лошадей.

Самолет наконец остановился, передняя дверь открылась секунд через тридцать, и нетерпеливые пассажиры сразу же запрудили весь проход. По перешептываниям, по многозначительным взглядам, по тому, как некоторые становились на цыпочки и тянули головы, было совершенно ясно, что весь этот поспешный исход был вызван присутствием Калеба Даулинга. И актер безупречно вошел в свою роль, раздаривая теплые улыбки папаши Рэтчета, заговорщицки подмигивая и похохатывая с обезоруживающей простотой старого доброго бродяги. Следя за ним, Джоэл почувствовал прилив сочувствия к этому странному человеку, актеру, немного авантюристу, носившему в своей душе ад, в котором он пребывал вместе с любимой женщиной.

“Никогда больше… Такое не должно повториться…” Слова…

Конверс взглянул на лежащий у него на коленях атташе-кейс.

“Я вернулся, я полон сил, и я целиком к вашим услугам” – тоже слова, хотя из иного времени, но такие таящие в себе громовое предупреждение, ибо в них заключается весомая часть жизни человека, который негласно объявляет о своем возвращении. Он – одна из спиц в колесе “Аквитании”.

Волна любопытных пассажиров, тянувшихся за телевизионной звездой, хлынула в переднюю дверь, и Джоэл направился к другому выходу, где народу было поменьше. Поскорее и как можно незаметнее пройти таможенный досмотр, потом пристроиться в укромном уголке и дождаться объявления о посадке на рейс Кельн – Бонн.

“Геббельс и Гесс с энтузиазмом приняли предложение доктора Генриха Ляйфхельма. Воплощенный образ геббельсовской пропаганды, воспетый в тысяче брошюрок, подтверждение нацистской теории о превосходстве арийской расы, он воистину был послан им Небесами. Что касается Рудольфа Гесса, который больше всего на свете хотел, чтобы его “мальчики” были приняты юнкерами и классом имущих, герр доктор отвечал всем необходимым требованиям: внешность истинного аристократа и в то же время возможного любовника.

Должная подготовка и удачно выбранный момент в сочетании с благоприятным внешним обликом по результатам превзошли самые смелые ожидания Шлёсселя-Ляйфхельма. Гитлер вскоре вернулся из Берлина, и импозантный доктор вместе со своим напористым и хорошо воспитанным отпрыском оказались приглашенными на обед к фюреру. Националистические интересы полностью совпали. Гитлер, как обычно, слышал лишь то, что ему хотелось слышать, и с этого дня вплоть до самой смерти в 1934 году Генрих Ляйфхельм состоял в должности лейб-медика самого Гитлера.

Сыну его не было ни в чем отказа, и в довольно короткое время он сумел заполучить все, чего хотел. В июне 1931 года в Хайлигтум-Хаф в штаб-квартире национал-социалистической партии состоялась церемония ликвидации брака Генриха Ляйфхельма с “еврейкой” по причине “сокрытия наличия в ней еврейской крови” ее враждебно настроенной семьей, а все юридические, имущественные и наследственные права детей, возникших в результате этого “противоестественного союза”, были объявлены недействительными. Между Ляйфхельмом и Мартой Штёссель был заключен гражданский брак, и единственным законнорожденным наследником имущества и имени Ляйфхельма оказался их восемнадцатилетний сын по имени Эрих.

Мюнхен и его еврейская община все еще посмеивались, но уже не так громко, над абсурдностью подобного решения, о котором они узнали из нацистских газет. Все это казалось полной бессмысленностью – имя Ляйфхельма дискредитировано, а о наследовании каких-либо материальных благ не могло быть и речи – папаша был беден как церковная крыса. К тому же подобное решение противоречило закону. Мало кто в то время понимал, что в быстро меняющейся Германии законы тоже менялись, утратив свою стабильность. Через два года в стране останется один закон – воля нацистской верхушки.

Дальнейшее продвижение Эриха Ляйфхельма по партийной лестнице было быстрым и уверенным. В восемнадцать он был “югендфюрером” в молодежном гитлеровском движении. Фотографии, отражавшие мужественные черты его лица и атлетически сложенную фигуру, призывали детей нового порядка пополнять ряды новых крестоносцев. Эталон высшей расы был направлен в Мюнхенский университет, где прошел за три года полный учебный курс и получил диплом с отличием. В течение этих лет Гитлер окончательно взял власть в свои руки. Тысячелетний рейх начал свое существование, а Эрих Ляйфхельм был направлен в офицерский учебно-тренировочный центр в Магдебурге.