Глашенька - Анна Берсенева

Натэлла встала, отошла к окну, отвернулась. Ее силуэт был отчетлив и резок, бежали вокруг него по стеклу дождевые дорожки.

Глаша не знала, что говорить и что делать. Может быть, просто молча уйти? Она была слишком ошеломлена, чтобы рассуждать здраво.

– Вы точно знаете?.. – все же пролепетала она.

– Да.

Глупость вопроса была так же очевидна, как уверенность ответа.

Глаша встала, пошла к двери. От двери вернулась – вспомнила, что не отдала деньги. Мама заранее сказала ей, сколько стоит визит. Правда, сейчас ей казалось странным, что эта женщина возьмет у нее деньги, как обычная предприимчивая шарлатанка.

Глаша положила деньги на стол. Натэлла обернулась, посмотрела на нее, на деньги. Не возразила. Глаша снова пошла к двери. Прощаться ли? Даже этого она не понимала.

– Не бойтесь решительного поступка, Глафира Сергеевна, – сказала Натэлла. – Он сделает вас счастливой. Как вы того и заслуживаете.

– П-прощайте… – пробормотала Глаша и почти выбежала из комнаты.

Провожать ее в прихожую Натэлла не вышла. Глаша сама отперла замок трясущимися руками.

На улице она поняла, что забыла у Натэллы зонтик. Но при мысли о том, чтобы вернуться, ее забила такая дрожь, что все мелкие мысли вытряхнулись у нее из головы, как из дырявой корзины.

Она шла через сквер медленно, то и дело оскальзываясь на облетевших листьях. Ноги у нее подкашивались – надо было успокоиться.

Дождь прекратился. Глаша села на мокрую скамейку под золотеющим кленом.

Она любила этот сквер. Рядом был музей книги «Два капитана» и школа, в которой Глаша училась. Они с девчонками приходили в этот сквер после занятий, рассаживались на лавочках под кленами и самозабвенно обсуждали, кто в кого влюблен и по-настоящему влюблен или нет.

«Ну пусть про Лазаря ей мама могла рассказать, – думала Глаша, сжимая холодными ладонями горящие щеки. – Да тут и рассказывать не надо, и так весь город знает, что я его любовница. Но про Виталия-то никто ей рассказать не мог! Ни одна живая душа про него не знает».

Вместе со словами «живая душа» в Глашином сознании сразу всплыли какие-то сложные фантомы – что-то из смертной области; она вздрогнула. Все-таки она в самом деле была человеком слова, Лазарь не зря это говорил, и именно на словах держался весь образный строй ее жизни.

«Да если бы она, например, знала и про Виталия, – продолжала то ли размышлять, то ли успокаивать себя Глаша. – Из этого совсем не вытекает, что она может так уверенно знать о том, что я буду его любить. Да еще с такими подробностями – вся жизнь без остатка… Нет, это не игра, не шарлатанство тем более! Это… просто страшно».

Но все-таки размышления, облеченные в слова, немного ее успокоили. И решительность – видимо, та самая, о которой и говорила Натэлла, – охватила ее.

Она достала из сумки телефон.

«Может, он и не во Пскове сейчас, – мелькнула в голове малодушная мысль. – А еще в Китае. Или, наоборот, уже в Штатах».

Но тут же она поняла: ей совсем не хочется откладывать этот разговор. Малодушие никогда не являлось ни главной чертой ее характера, ни даже второстепенной.

– Лазарь, – сказала она, услышав его голос и успев отметить, что звучит этот голос сурово и резко, – мы можем встретиться?

– Когда? – спросил он.

– Сейчас.

– Где?

– В сквере возле «Двух капитанов».

– Через час приеду.

Он положил трубку сразу. Ну и хорошо – что бы она стала ему объяснять?

За все время их любви, при всей сложности, надломленности, бессмыслице отношений, – объяснений между ними почти не бывало.

Наверное, хватило того, самого первого, которое пополам переломило Глашину душу и жизнь.

Глава 19

Весь ее второй курс прошел в ожидании.

Из Крыма Лазарь проводил Глашу до Москвы и вернулся в Гарвард, где учился на магистра бизнеса. Слово «магистр» не очень-то к нему подходило: сразу представлялась мантия, или какая-нибудь камилавка, или что там еще носили магистры старинных времен? А в нем не было ничего старинного и академического. У Глаши сердце из груди выпрыгивало, когда она вспоминала все, что было в нем… За две недели, которые они провели вдвоем в Крыму – Лазарь сразу же увез ее из Насыпного, и они объездили весь полуостров, – за это время всего было так много, что на целую жизнь хватило бы воспоминаний.

Когда начался учебный год, то по два раза в неделю Глаша бегала на Центральный телеграф на улице Горького, которую недавно переименовали в Тверскую, и долго ждала своей очереди в кабинку для телефонных переговоров. Когда телефонистка наконец вызывала ее и Лазарь говорил: «Глашенька, кроха моя» – а именно это он говорил, услышав в трубке ее голос, – горло у нее перехватывало, и она думала, что вообще не сможет разговаривать.

Но волнение ее сразу же улетучивалось, потому что сразу вслед за этими словами он говорил ей что-нибудь смешное и рассказывал, что произошло с ним за те три дня, в которые они не слышали друг друга, и расспрашивал, что было с нею, а она рассказывала ему то про семинар по живописи Возрождения, который ужасно интересно ведет профессор Васильчиков, то про выставку импрессионистов, на которую она три часа стояла в очереди, и собственные рассказы казались ей ерундой какой-то, но про что же еще ей было рассказывать, если главным в ее жизни был он и мгновенье разговора с ним, любое воспоминание о нем было для нее важнее, чем все соборы на картинах Моне и Мане?

Лазарь, впрочем, слушал про Моне и Мане так терпеливо, словно это было бог весть как важно для него. Но Глаша все же старалась рассказывать покороче: ей не самой хотелось говорить, а его слышать. Да к тому же – это ведь очень дорого, так часто звонить ей из Америки и так подолгу с ней разговаривать! Конечно, у него стипендия, и он еще работает в фармацевтическом концерне. Но ведь это как раз и значит, что деньги не падают на него с неба и каждая минута разговора – это его жизнь, здоровье, время…

За этот год она возненавидела Атлантический океан: зачем он такой огромный, что невозможно его перелететь единым духом? И зачем границы, визы, деньги – все, что люди выдумали, чтобы не дать себе быть счастливыми?

Глаша считала дни в ожидании лета: они с Лазарем должны были увидеться во Пскове. Вернее, это она думала, что они увидятся во Пскове, когда оба приедут туда к родителям. Лазарь же, оказывается, давно уже придумал для них другую встречу, только ей не говорил до времени.

Восьмого марта она нашла на полке, на которую в общежитии выкладывали письма, большой конверт на свое имя. В конверте обнаружилась путевка. Глаша несколько раз перечитала, что в этой путевке написано, пока не поняла, что читает свое имя и фамилию и что место поездки, которая ей предлагается, – Париж.