Икона - Вероника Черных

Вера отобрала у матери руку, спрятала в ладонях лицо, замотала головой.

– Ой, нет, мама! Ещё горше будет… И власть преступнее, и люди мельче, трусливее… И фашисты возродятся…

– Ты что говоришь?! – помертвела мать. – С ума вышла?! Фашисты в России?!

– Пойдут, мам, по улицам с «хайлями» и свастикой, и не старые – молодые пойдут. И не в Германии, а у нас. Сломят Россию, если не поклонимся Господу Иисусу Христу и Матери Его Пресвятой, если не упадём на землю и слезами не ульёмся, моля о прощении за безбожие, за злые сердца, за убийство Царской Семьи. Потому что видела я, мам, как Россия гибнет, как горят её люди, лучинками вспыхивают! Когда ж мы опомнимся-то! – почти закричала она.

Мать прильнула к ней, истекая слезами, поцеловала в плечо.

– Опомнимся, доча моя родимая! Ты ж-то ведь опомнилась! Гляди, какая ты стала! Совсем другая… И не сравнить… Будто подменили мне дочку-то!

Вера отняла от лица руки, повернулась к матери.

– Тебе, мама, за это низкий поклон. Сколько веков я это видела, представляла, жаждала – как я тебе в ноги кланяюсь за твою молитву обо мне…

Она сползла на пол и приникла к материнских ногам с такой покорностью, что у мужчин свело челюсти: непривычно им.

– Ты что?! – перепугалась Степанида Терентьевна. – Ты что, Вер! Встань, тебе говорю! Что ж такое-то это! Вставай же! Неудобно!

– Неудобно каменной стоять виноватей виноватого, – проговорила Вера. – А кланяться и молить о прощении сладко. Куда, как слаще!

– Ну, и ладно, ну, и хорошо! Простил тебя Бог и святитель Николай, значит, жить станет теплее. А я-то что! Я грешница превеликая, неужто, думаешь, мой писк негодный до Господа достанет?! – возразила Степанида Терентьевна. – Узрели Господь и угодник Его Николай твоё сердце, вот и простили. Освободили тебя…

Вера подняла голову, положила на мамины колени. Иструженная материнская рука с нежной ласкою принялась гладить тёмно-русые завитые волосы дочери.

– Он два раза пытался ко мне прийти, – повторила Вера, – да сторожа мои не пускали. На третий раз пропустили. А я ж слышу всё. И слышу, как спорили они: пустить – не пустить. А мне уж так хотелось, чтоб пустили! Пусть ещё век ада, лишь бы пропустили его! И раз – пропустили! Рука Господа провела! Подошёл ко мне, посмотрел, вокруг обошёл, спросил: «Как, милая, устала стоять?»…

Она задумчиво повторила:

– «Как, говорит, милая, устала стоять?»… Перекрестил меня, губами лба чуть коснулся. А потом в тот угол ушёл, где икона его стояла. А он ведь как две капли воды на икону похож! Это он ко мне голубей посылал, чтоб я совсем голодной не стала. Прилетали они рано-рано поутру. Все спят тут. А они крыльями зашумят, на плечи мне сядут… Серенькие такие, молчаливые. Прилетят откуда-то – тои с окна, то ли с улицы через дверь – не видела, промолчу. Сядут мне на грудь или на плечо, клюют в губы, дырочку проклюют, сунут зёрна, каплю воды и нету их. Тем и жила. Слаще любого блюда подношение святителя Николая… Эти зёрна и вода мне отдохновение от страданий давали – хоть на пару мгновений… Отдохну миг-два, а сил ровно на десять лет мучений хватает…

– Вера… а ты ж не столетия мучилась, а всего четыре месяца, – осторожно сказала мать.

– Знаю, – сдержанно ответила Вера. – Каждый день считала, к предыдущему прибавляла. Но я в двух временах жила – понимаешь, мам? День на земле и тот же день – в аду. А в аду другое время. Долгое. И кажется, никогда не закончится, как бы ни бился, как бы ни карабкался выбраться…

Она надолго замолчала. Степанида Терентьевна вдруг спохватилась:

– Пойду-ка я кушать тебе соберу. Будешь ведь кушать-то?

– Да, буду. Немного совсем.

– Немного и есть: хлеб да картошка, да сметанки чуток – Революция Леонидовна сегодня на Литургии мне передала. Вот, пригодилась сметанка-то…

«И не забудь вкуса, – отрешённо посоветовал Ефрем Епифанович. – Там, куда я тебя отвезу сейчас, сметанкой не кормят. Перловка да капуста с луком, а по воскресеньям яйцо вкрутую».

Он повернулся к своим постовым.

– Корпусов!

Тот вскочил.

– Доберись до конных, вели от моего имени вызвать сюда «скорую» и новый наряд с «воронком». И Мозжорина ко мне.

– Есть, товарищ Еникеев!

– Эй! Стой!.. И гляди у меня: о том, что Карандеева ожила – ни слова никому, даже в бреду. Ты понял?

– Понял, товарищ Еникеев!

– Если не поймёшь хоть раз в течение всей твоей долгой жизни – собственными руками расстреляю. Вопросы?

– Нет вопросов, товарищ Еникеев!

«А ведь в его голосе страха нет, – подумалось Еникееву. – С чего бы это? Смерти не боится? Смелый какой… Ну, я за тобой понаблюдаю, бандит».

Хлопнул Корпусов дверью, ушёл задание выполнять. Вера, не торопясь, поела картошку с хлебом и со сметаной. Затем первый секретарь и милиционер вышли в кухню, а Вера с помощью матери переоделась в простое платье, с её же помощью встала на колени перед иконой святителя Николая, стоящей на своём месте в красном углу, и стала молиться.

Ефрем Епифанович слушал их невнятное лепетанье и удивлялся частому биению своего сердца. Неужто и его зацепила повальная эпидемия под названием «религия»?! Зажмурившись, он замотал головой. Встал со стула, отошёл к окну, закрытому занавесками, отдёрнул.

Темнота рассеивалась. За горизонтом просыпалось солнце. Пасхальная ночь уступала место пасхальному утру.

«Это нам повезло, – думалось Еникееву. – Народ вернулся в дома, перекусил крашенными яйцами и завалился спать. Повезём эту парочку ненормальных – никто и не заметит, а значит, и беспорядков не будет».

Наконец, Карандеевы встали с колен. Вера попыталась дойти до кровати – не смогла. Колени задрожали, безсильно подогнулись, и девушка повисла на руках матери.

– Помогите же, вы! – позвала Степанида Терентьевна с мукой.

Еникеев неохотно подошёл, борясь со странной брезгливостью: словно не человек перед ним, а ожившее невесть что, которое и током ударить может (били ж в неё молнии, напитали электричеством, а?), и столбняком заразить (стояла ж она столбом сто двадцать восемь дней, а вдруг это всё же болезнь редкостная с Новозеландских островов; хотя, конечно, как бы могла советская работница побывать на Новозеландских островах? – немыслимо!).

На ощупь кожа Веры оказалась самая обыкновенная: мягкая и тёплая. И пахла приятным, тонким ароматом, отнюдь не советским. Тяжести в Вере – чуть. Хотя не скажешь, что исхудала.

Втроём уложили на кровать.

Степанида Терентьевна накрыла дочь одеялом, и та измучено закрыла глаза.

Под уютное тиканье настенных часом марки ЗиМ, собранных на родном заводе имени Сленникова, все заснули. Пробудила спящих сирена «неотложки», и они долго приходили в себя, пытаясь разогнать бредовый туман короткого тяжёлого сна.

Врач Александра Вадимовна Водовскова – та самая, что тридцать первого декабря 1955 года пыталась ввести в вену Веры лекарство и безсильно наблюдала, как ломаются и гнутся стальные иглы шприцов, – зашла в знакомый дом стремительно, однако без громогласности и лишней суеты. На кровати она увидела ту самую каменную девушку. Неужто ожила?!

Присела на краешек, взяла за руку, чтобы посчитать пульс.

Совсем другая рука. Живая, одно слово. И жилка на запястье бьётся ровно, сильно, хоть и не торопливо. Ногти ни на миллиметр не выросли, хотя должны были бы, если б в пациентке хранилась жизнь. И волосы той же длины… Удивительно!

Она приложила к Вериной груди кругляшок стетоскопа. Обыкновенная грудь, обыкновенное дыхание, обыкновенное биение сердца. Как у здоровой молодой девушки.

Она хотела было сказать, что для подробного осмотра надо бы больную… в смысле, здоровую… разбудить, но Вера уже смотрела на неё ясными глазами, которые лучились глубинами мудрости, а не плескались на мелководье страстями и сумасшествием.

– Здравствуйте, – растерянно поздоровалась врач.

– Здравствуйте, Александра Вадимовна, – слабым, но твёрдым голосом ответила Вера. – Сегодня не сломаются.

Александра Вадимовна невольно покосилась на чемоданчик, скрывавший в своих недрах, кроме всего прочего, и шприцы.

– Что ж, приятно слышать, – пробормотала она. – Как себя чувствуете?

– Ничего. Живая. Слабая очень. Но это пройдёт.

Вера смотрела на врача широко распахнутыми глазами и словно видела её насквозь. Александра Вадимовна поёжилась. Что может знать человек, четыре месяца пребывавший, по её словам, в аду? Наверное, всё про каждого жившего и живущего. И про неё, поди, про Александру Вадимовну. Не сойдёт ли от этого девушка с ума? Любой нормальный человек сошёл бы. А она – нормальный человек?

Александра Вадимовна глубоко вздохнула и сказала Еникееву, хмурившему рыжие брови:

– В принципе, по всем показателям – по крайней мере, при первичном осмотре, – женщина здорова. Восстановительное лечение где-нибудь в санатории на берегу Чёрного моря хотя бы – и скоро она вернётся на рабочее место.