Новые русские - Михаил Рогожин

Элеонора не заметила, как промчалось сорок минут. Желанный звонок в дверь звенит одновременно с телефонным звонком. Поднимает трубку. Голос Марты Степановны предупреждает: «Мадам, к вам поднимается мужчина. Вы его ждете?» «Да, да, спасибо Марта Степановна, спокойной ночи», — и идет открывать дверь.

На пороге весь в снегу возвышается улыбающийся Степан. Держит перед собой в руках ведро, полное высоких красных роз, обсыпанных бусинками растаявшего снега. Если бы не ведро, Элеонора упала бы в его объятия.

Вы в ответе и за тех, кого не сумели приручить

Вы в ответе и за тех, кого не сумели приручить. Эту антитезу известному афоризму Экзюпери Максу подсказала жизнь. Долго он не мог приспособиться к существованию с чужим капризным ребенком. Алевтина с четырех лет упорно называла его дядей, иногда для приличия прибавляя имя Макс. Этим она давала понять, что никаких прав на нее никто не имеет. Поначалу он делал вид, будто не замечает презрительного недоверия, неизвестно откуда берущегося у маленькой девочки. Он подобно клоуну прыгал перед ней в маске зайчика, помогал одевать кукол, катал на деревянной лошадке, водил в зоопарк. Его заботу она принимала как должное, уверенная, что папа поручил этому дяде развлекать и забавлять ее. Сколько раз Максу хотелось схватить Алевтину, перевернуть попкой кверху и отхлестать ремнем или хотя бы свернутой газетой. Но не смел. Не потому, что считал не гуманным, просто рука не поднималась на чужого ребенка. Отцовских чувств он к ней не испытывал. Алевтина своей чуткой детской душой, должно быть, понимала это. В ней копилась озлобленность. Чем больше для нее делали Макс и Вера, тем больше она чувствовала себя обкраденной. Они старались уделять ей максимум внимания, дарили игрушки, возили в театр и цирк, покупали бесчисленные платьица, костюмчики. Алевтина принимала все без благодарности и каждый раз стремилась подчеркнуть свою независимость. Макс часто беседовал с Верой на эту тему и в ее педагогически правильных фразах ощущал душевный холодок, исходящий от жены, в отношении их приемной дочери. Они воспитывали ребенка, не испытывая ни отцовских, ни материнских чувств. Между ними установилась атмосфера временного общежития. Алевтина поначалу дерзила, а с возрастом просто начала хамить. Вера обижалась, плакала, пробовала приспособиться к характеру дочери. Она чувствовала на себе вину за поступок Валентина и желала ублажить Алю любым способом. Макс, наоборот, нашел, как ему показалось, верный тон отношений. Однажды, вместо споров и скандалов, он предложил распоясавшейся девчонке относиться к нему, как к человеку, обязанному дотянуть ее до совершеннолетия. От нее не требуется никаких дочерних чувств, но и от него пусть не ждет ничего, кроме материальной поддержки. Как ни странно, это произвело впечатление. Алевтина отбросила капризы и презрение и стала относиться к Максу как к равному. Отношения стали приятельскими. Иногда хамили друг другу, издевались друг над другом, но чаще дружески похлопывали друг друга по плечу. Веру возмущало их панибратство. Но она молчала, боясь упреков в свой адрес. Так началась дружба между мужчиной средних лет и десятилетней девчонкой.

Обо всем этом Макс вспоминает, неторопливо шагая по Тверскому бульвару. Чистый белый снег скрипит под его ногами. Редкие прохожие тоже неторопливы и внимательны к проходящим. Бульвар живет своей, отдельной от остального города жизнью. Вокруг стремительный ритм столицы. Люди несутся наперегонки с машинами, штурмуют троллейбусы, автобусы, хватают такси, пропадают в подземных переходах и метро и вновь выскакивают, чтобы побыстрее раствориться в толпе. Все передвигаются перебежками, будто на улицах города идет бесконечная война. Лица хмурые, напряженные, озабоченные. Богатство и нищета проносятся бок о бок, презирая друг друга. Каждый боится выскочить из взвинченного ритма столичной жизни. Наверняка в один прискорбный день город сошел бы с ума, если бы на его макушке, подобно спасительному нимбу, не лежало Бульварное кольцо. Человек, даже случайно попадающий на его заснеженные дорожки, мгновенно меняет свой темп. Успокаивается, начинает глубже дышать, иногда без надобности усаживается на скамейку. Здесь властвует старая, несуетная, уважающая себя Москва. Требуется сделать всего несколько шагов, чтобы ощутить, сколько веков, не спеша, важно и горделиво прогуливалось под этими липами и тополями. Сколько благородных сердец билось, учащенно вдыхая по весне запах сирени, а сколько юных красавиц скользило на коньках по зимним Чистым прудам? По Бульварному кольцу уж коли бегать, так исключительно спортивной трусцой. Это одно из немногих мест, где человек, обезумевший от толчеи и скоростей, вспоминает, что он живет…

Макс идет и вдыхает, и вдыхает отдающий гарью, бензином и духами неподвижный морозный воздух. Он направляется к старинному особняку, уютно расположившемуся за чугунной оградой на самом краю бульвара. В нем находится Домжур. Макс встревожен предстоящей встречей. Он давно почувствовал неладное. Алевтина получила полную свободу и с агрессивной непримиримостью охраняла свой внутренний мир. И все же он отвечает за нее, хотя и не сумел приручить…

Топтаться у чугунной ограды не пришлось. Едва он подошел, к нему навстречу из стеклянного подъезда выскочил высокий статный человек в сером костюме, приветливо поблескивая тонкой золотой оправой очков. Приблизился, протягивая энергично руку для приветствия.

— Очень хорошо, когда не приходится ждать! Иголочкин! Но лучше по-простому, Лева. Только не Лев. Иначе сразу же хочется добавить Толстой или, на худой конец, африканский.

— Макс.

Почувствовав вялое рукопожатие, Иголочкин воспринимает его по-своему. Приподнимает руку Макса и долго трясет ее.

— У моей мамы три сына, я самый маленький из братьев, — сообщает он и смеется, широко раскрывая рот с белыми ровными зубами. Которым Макс тут же позавидовал. Будучи среднего роста, он тем не менее еле-еле доставал головой до плеча нового знакомого. У Макса нет комплекса собственного роста, но общаться с детиной под два метра, да еще на ходу, весьма затруднительно. Он занимает слишком много пространства. Поэтому Макс старается идти не рядом, а на некотором отдалении.

Они прошли мимо бдительной вахтерши и прямо из вестибюля попали в небольшой стеклянный бар, где из-за стойки им приветливо улыбнулась хозяйка.

— Валюта, кофе, коньяк и бутербродики. Ты через сколько открываешь? — по-свойски обращается к ней Иголочкин.

— В час дня. Сидите спокойно, — отвечает Валюша и закрывает входную дверь на защелку.

— Извини, Макс. У нас тут просто, для своих, разумеется.

— Вы журналист? — догадывается Маке.

Иголочкин вальяжно откидывается на белом железном стульчике. Солидно поджимает губы.

— Я заканчивал журналистику в МГУ. Сотрудничаю в «Крим-экспресс». Член союза, ну, да это к нашему разговору не относится.

— Да, да, конечно, — спохватывается Макс, — какие у вас сведения об Алевтине? Где она?

— Аля? — уточняет Иголочкин.

— Так сокращенно, по-домашнему.

Журналист широким жестом лезет во внутренний карман пиджака и достает пачку фотографий. Бросает их на стол.

Макс от неожиданности не может разглядеть, кто на них изображен.

— Надень очки, — советует Иголочкин.

— Не ношу, — словно извиняется Макс, продолжая рассматривать черно-белые фото. В одном из силуэтов он узнает Алевтину. Она в белой кофте до колен. На лбу широкая черная лента, под глазами — круглые темные пятна. Лицо отстраненное. Рядом в одних джинсах очень худой мужчина, коротко остриженный, с усиками. И на его теле какие-то темные пятна. Глаза закрыты или их просто не различить за нависшими бровными дугами. На лице презрительная усмешка. На остальных фото почти та же картинка, только разные ракурсы.

— Узнаешь? — спрашивает Иголочкин, помогая Валюте расставить на столе бутерброды, кофе, сок, бутылку коньяка и лимон.

— С кем она?

— Об этом после. Да ты не особо переживай. С ними разберемся, разок плюнуть.

— Кто он?

— А, так, один через жопу соловей, — отмахивается журналист.

Макса беспокоит его уклончивость. Ведь по телефону было сказано, что надо спасать девчонку. Какие могут быть бутерброды?! Он отодвигает налитую рюмку.

— Извините, Лев…

— Лева. Я же просил.

— Хорошо, Лева, извините. Мне необходимо вернуть дочь. Она в каком-то притоне. Пьяная. Ей же нет восемнадцати! Этим должна заняться милиция.

Иголочкин забирает из рук Макса фотографии.

— Считай, что в какой-то мере я и есть милиция. Пятнадцать лет отмотал оперуполномоченным на Петровке, 38. А дочь твоя не пьяная, она под воздействием наркотиков. Представь себе — «несистемная герла».

— Чего? — обалдевает Макс.

— Другими словами, еще не втянулась. Балуется от случая к случаю.