Новое время — новые дети - Ирина Медведева

Это только в кино выглядит очень эффектно, когда муляж дедушки выкапывают из могилы, опять закапывают, снова выкапывают, а в финале сбрасывают с обрыва в пропасть и кончают с собой. Дескать, пусть прервется род палачей! С настоящим дедушкой все гораздо сложнее. Если признать, что твой дед — палач, то значит, кто ты сам? Потомок палача? И на тебе лежит страшное проклятие? И ты должен какими–то неслыханными подвигами, мученичеством искупать невинно пролитую кровь? И бояться поднять глаза на людей? И не знать, что сказать своему сыну о прадедушке?.. А если ты еще и узнаешь порой в себе дедушкины гены… Тогда надо в буквальном смысле слова стать Иваном, не помнящим родства, и отказаться от всего того, чем это родство снабжало.

Нельзя чувствовать себя внуком палача и спокойно жить в его квартире, наследовать его дачу, пользоваться его связями при устройстве в институт или на работу. То есть, конечно, можно, но это породит такой внутренний конфликт, которого человек всеми силами постарается избежать. А как? «Отречься от старого мира» неимоверно трудно. Тем более, что тебя связывает с дедушкой не только собственность, не только стартовая площадка карьеры, но и такая естественная, перекрывающая все резоны родственная любовь. И может быть, это и есть самое главное.

Ну, а если все–таки обрубать связи с прошлым, то сделать это, не повредив ядро собственной личности, просто невозможно, что легко наблюдать на примере сектантов, порывающих связи с родными и, как правило, изменяющихся до неузнаваемости.(Даже термин такой есть — «измененные состояния психики».) И, конечно, ярчайший пример — беспризорники. Причем не те, которые потеряли родителей волею обстоятельств, а те, кто ушел из семьи добровольно.

Люди, занимающиеся проблемой беспризорности, утверждают, что таких «добровольцев» сейчас большинство. И что они кардинально отличаютося от беспризорников времен гражданской войны, так талантливо описанных Макаренко. Пожалуй, самая пугающая их особенность — это такая сильная аутизация, при которой ядро личности делается ускользающим, неуловимым. Настолько, что встает вопрос: а есть ли оно вообще, это ядро? Потому и ползет, рассыпается социальная ткань в этой среде. Не на что опереться, не за что зацепиться, непонятно, на чем выстраивать социальные отношения, что взять за основу серьезного неформального контакта.

Однако это крайности, а в большинстве случаев люди все–таки подсознательно стремятся защитить свою личность от разрушения и мобилизуют охранительные механизмы. Но поскольку утверждать, что никаких злодеяний не было, уже невозможно (ибо слишком много свидетельств), да и не нужно (ибо осуждение советской истории еще и соответствует сегодняшней конъюнктуре), оптимальный выход из положения — это резко развести историю и дедушку, сказав себе:

«История преступна, дедушка невинен».

А как это получилось?

— Да так и получилось: не знал, обманывали, хотел изменить, но не мог; хотел хорошего, но не успел; пробился на самый верх, чтобы расшатать систему изнутри, и т.п.

Для индивидуальной психики это, конечно, защита, хотя и небезупречная, ибо такая позиция сужает интеллектуальный горизонт, запрещает человеку думать и сомневаться — короче, оглупляет. Но для общества и государства подобная самозащита смертельна. Это как раз и есть неестественное для нашей культуры навешивание на свои окна железного занавеса. Мало того, человек не просто отгораживается от мира! Он отождествляет этот мир (историю, народ, государство) со злом и не желает иметь с ним ничего общего. Чем больше таких «семейных портретов в интерьере», тем меньше опор у государства. Кому захочется служить злу, защищать зло?

Собственно говоря, все это уже произошло на наших глазах, когда распался Советский Союз, а никто и пальцем не пошевельнул, чтобы его защитить. И вполне может повториться, но теперь уже на уровне России.

В создавшейся ситуации нам только монархии не хватало! С кем будет отождествлять себя человек, втиснувшийся в рамки семейного портрета, если однажды в утренних новостях вдруг объявят монархию?

Правда, у нас сейчас столько дворян развелось, буквально у всех обнаружились дворянские корни… Слушаешь и недоумеваешь: так выбили дворян во время революции или преумножили? И куда подевались крестьяне, рабочие и толпы пресловутых кухарок, ринувшихся в 17–ом году управлять государством? Или они предвосхитили политику планирования семьи и, твердо придерживаясь «принципа ответственного родительства», решили не рожать в непростых социальных условиях, а благородные господа, будучи политически незрелыми, плодились, как кролики? А может… может, Россия вообще была не крестьянской, а дворянской страной? Да–да, нам же преподносили историю в искаженном виде! Вот и здесь, наверное, исказили…

Теряясь в самых фантастических догадках, мы наконец обратились к документам. Последнюю крупную перепись в дореволюционной России проводили сто лет назад, в 1897 году. В «Таблице распределения населения по сословиям и состояниям» (приведено в справочнике «Россия 1913 г., СПБ 1995) читаем:

«Дворян потомственных1. 221.939 чел. (0,97%), дворян личных и чиновников с семьями631.245 чел. (0,5%), духовенства христианских исповеданий с семьями587.023 чел.(0,4%), потомственных и личных почетных граждан с семьями343.111 чел. (0,27%), купцов с семьями281.271 чел. (0,22%),

<Это к вопросу о мощи и многочисленности купеческого сословия

в предреволюционной России! — прим. авт.>

мещан — 13.391.701 (10,66%),

<к которым относились в те времена и рабочие, и ремесленники,

и приказчики в лавках, и прочая обслуга — прим. авт.>

крестьян — 96.923.181 чел (77,12%),

инородцев — 8.297.965 чел. (6,6%).»

К 1913 году население России увеличилось примерно на 33,5 млн. Но отнюдь не за счет дворян! Весь правящий класс, в который входили и помещики, и буржуазия, и высшие чины, увеличился всего лишь на 0,1%.

Так что отождествлять себя с дворянами, конечно, можно. Но только в философском смысле: дескать, все люди — братья, все от Адама и Евы.

А в реальности не нужно долго докапываться до генеалогических корней, чтобы убедиться в очевидном: подавляющее большинство наших граждан, в том числе и правящая элита, происходит из крестьян.

Но может, это хотя бы богатые крестьяне, которые со временем, если бы не октябрьские беспорядки, стали помещиками?

Снова обратимся к «сухим цифирям»…

По данным 1913 г., из 109 млн. крестьян бедняков было 66%, середняков — 20% и, соответственно, кулаков — 14%. А в результате коллективизации число последних не только не возросло, но и резко сократилось.

В «Записках» крупного царедворца Е.Ф.Комаровского нарисована сцена патриотического подъема, охватившего московское дворянство при встрече с императором Александром I. Когда он призвал дворян оказать сопротивление Наполеону, «все зало огласилось словами: «Готовы умереть скорее, государь, нежели покориться врагу! Все, что мы имеем <выделено нами>, отдаем тебе: на первый случай десятого человека со ста душ крестьян наших на службу.» Все бывшие в зале не могли воздержаться от слез. Государь сам был чрезмерно тронут и добавил: «Я много ожидал от московского дворянства, но оно превзошло мои ожидания».

Нашим читателями, у которых эта сцена, вполне возможно, и сегодня вызывает умиление, хорошо бы иметь в виду, что их предков в зале Слободского дворца скорее всего не было. Они с гораздо большей вероятностью могли оказаться среди тех, кем так щедро распорядилось патриотичное дворянство. Будто это не живые люди, а часть состояния, ничуть не более одушевленная (хоть их и называли «души»), чем пашни, лес, домовые постройки, фамильное серебро.

А через сто с лишним лет, в 1938 году, И.А.Бунин в знаменитом рассказе «Темные аллеи», описывая встречу своего героя с некогда страстно любимой женщиной «из простых», заключает этот рассказ очень характерными словами:

«Да, пеняй на себя! Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные!

«Кругом шиповник алый цвел,

стояли темных лип аллеи…»

Но Боже мой, что же было бы дальше? Что если я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда, не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей!» И, закрывая глаза, качал головой…»

Сегодняшние читатели Бунина, восхищаясь этим поистине гениальным произведением и ностальгируя по «России, которую мы потеряли», все же не должны забывать, что прообразом героини, которую барин Николай Алексеевич соблазнил в 13 лет, а потом, как было принято в то время и в том кругу, бросил, вполне могла послужить его прабабушка. Это, конечно, не значит, что нужно проникнуться классовой ненавистью к большому писателю, но забывать, «откуда ноги растут», глупо и подло.