Новое время — новые дети - Ирина Медведева

Но если исходить из этой логики, то легче всего было бы жить клиническому идиоту. Однако у таких людей, наоборот, резко снижена жизнеспособность.

Вы скажете, мы утрируем? Хорошо, оставим клинику в покое и зададим вопрос: в какой среде самый высокий травматизм, самое большое число убийств, ранних смертей, алкоголических отравлений и проч.? — В ответах вряд ли будут разночтения: в среде малокультурной, невежественной. Как раз там, где люди устроены просто и, следовательно, на сложные жизненные обстоятельства они не в состоянии адекватно ответить — у них не развита душа.

Сейчас часто говорят, что чем сложнее система, тем она устойчивее. Но почему–то не проецируют это положение на человека. А ведь у сложно устроенных людей существует многоуровневая психологическая защита. Нижние уровни дают сбой — активизируются верхние. Особенно это актуально сейчас, когда жизнь так неустойчива, так непредсказуема. А нередко и катастрофична. Куда денется человек с примитивными интересами и желаниями, если однажды жизнь повернется так, что он больше не сможет их удовлетворять? «Верхушки» — то у него нет! Он не знает счастья романтической любви, потому что у него еще в детстве украли тайну; его не окрылит встреча с настоящим искусством, не утешит служение чему–то с большой буквы: Науке, Идее, Отечеству, Богу; его не отвлекут от своего горя заботы о другом, еще более несчастном. Ибо для всего этого нужно обладать развитой, сильной, богатой душой.

Хочется еще раз вспомнить западного психиатра В.Франкла. Не с чужих слов узнавший кошмар гитлеровского концлагеря и впоследствии очень много общавшийся с бывшими узниками Дахау и Освенцима, он отмечал, что люди заземленные, с животными интересами погибали в лагере быстрее, чем, казалось бы, хуже приспособленные к жизни альтруисты, мечтатели и священники.

Так что просвещенная душа в «наше трудное время» не только не рудимент, но — залог выживания.

Глава XVII

ОБРАЗЦОВЫЕ ИНДИВИДУАЛЫ

Из детских учебников постепенно исчезает слово «народ». Да и вообще оно становится все менее употребительным. Сначала его старались не употреблять, чтобы не пахло советской патетикой, потом чтобы не сталкиваться с каверзным вопросом: «А что такое народ? Определите!» Ну, а теперь как будто и определять стало нечего, потому что единого народа больше не существует. Во всяком случае, это мнение сейчас очень популярно. О каком народе, спрашивают, может идти речь, если один народ подался в богачи, а другой обнищал? Третий работает на богачей, а четвертый, прокляв кабалу заводов и фабрик, где надо было «пахать» от звонка до звонка, торгует в свое удовольствие на рынках. Так что вместо единого народа страна теперь состоит из этаких членов различных клубов по интересам. А некоторые и вовсе одиночки, сами себе клуб. Дескать, где та общность, та объединительная идея, котрая позволяет называть жителей сегодняшней России словом «народ»?! Да называть их так попросту безграмотно, ибо не соответствует действительности!

— И слава Богу! — говорят либералы. — Что хорошего было в этой общинности (а если называть вещи своими именами — стадности)? Пора понять, что наш пресловутый коллективизм — это порок, которого надо стыдиться. И распрощаться с ним раз и навсегда!

Но, как показывает опыт последних лет (о чем мы уже неоднократно писали), отказ от установки на общность очень быстро приводит в нашей стране к весьма печальным и уродливым последствиям: к мафиизации (т.е., все равно к созданию общности, только преступной) и к распылению культурных слоев, которые и есть «несущая конструкция» государства. Соответственно, и государство в таких условиях быстро идет в распыл.

И надежды на закон как высший регулятор нашей жизни — последнее прибежище либералов — это роковое заблуждение. В который раз желаемое выдается за действительное. То, что у нас не работают законы, даже неприлично повторять — настолько это сегодня стало общим местом. Это говорят все, вплоть до наших законодателей из Государственной Думы, которых так и хочется спросить: «Тогда зачем вы там заседаете?»

Но давайте вдумаемся, что стоит за расхожими словами о царящему у нас произволе. Разве нарушителей закона никогда не наказывают и торжествует одно лишь беззаконие? Разве не бывает неподкупных судей? И, наоборот, разве в тех странах, которые славятся своим уважением к законам, не бывает судебных ошибок, подлогов, разве там никогда не засуживают невиновных, польстившись на крупные взятки? А как же тогда громкие скандалы, то и дело вспыхивающие в самых разных странах?

Вот, скажем, недавно Францию потрясла душераздирающая история двадцатишестилетнего юноши, которого, когда он был двенадцатилетним мальчишкой, украли сатанисты. Четырнадцать лет над ним совершали уму непостижимые надругательства: его насиловали, истязали, заставляли пить кровь… Наконец каким–то чудом ему удалось бежать. Семья юноши, естественно, обратилась в суд. И потерпела полное фиаско, которое объяснялось очень просто: в одном из судей юноша узнал… члена той самой секты! Когда же пострадавший обратился в более высокие инстанции, то и там увидел печально знакомые лица.

Почему же у французов или американцев нет устойчивого впечатления, что их захлестывает стихия беззакония, а у нас есть?

Вы скажете:

— Потому что там не такая высокая преступность.

Но в Штатах, например, количество заключенных почти такое же, как у нас: в 1996 году число зэков у нас составляло 586 человек на 100 тысяч, а в США — 557. Так что дело, очевидно, не в этом.

Люди часто чувствуют правильно, а точно выразить словами свои чувства не могут. В данном случае мы сталкиваемся именно с таким феноменом. Работают у нас законы! Худо–бедно, но работают. Только не решают они, а вернее, не определяют нашу жизнь. Не являются высшей инстанцией, сверхценностью.

Для кого–то это, может быть, очень огорчительно и даже возмутительно, но возмущаться тут почти так же бессмысленно, как возмущаться дождем или жарой. Такое отношение к законам лежит в самой сердцевине русской культуры, в культурном ядре. Тут и пренебрежение формальностями (вспомните хотя бы, какая у нас болезненная реакция на бюрократические процедуры; причем после поднятия «железного занавеса» наши люди с изумлением обнаружили, что во многих западных странах бюрократы почище наших (но при этом, противореча своим же наблюдениям, не устают повторять про ужасное, кошмарное засилье бюрократии в России), тут и явное предпочтение неформальных, человеческих отношений всем остальным. Одно это слово «человеческий» говорит само за себя! Все остальные формы контактов, стало быть, нечеловеческие… «Я же с тобой по–человечески разговариваю, а ты…» — последний аргумент в конфликтном диалоге.

И в суд здесь обращаются только в самых крайних случаях, когда по–людски договориться не удается. А очень часто и не обращаются вовсе, ссылаясь на волокиту. Хотя это тоже внешнее, формальное объяснение. А на самом деле им таскаться по судам глубоко противно, противоречит естеству, противо–естестественно.

Те же, для кого обращения в суд естественны и не вызывают никакой внутренней неловкости, те, кто по любому поводу вчиняют иски обидчикам, в условиях нашей культуры делятся на две категории: на профессиональных юристов и городских сумасшедших. Хотя в антураже западной культуры многие представители второй категории были бы отнесены к людям с развитым правовым сознанием. А у нас таких в лучшем случае называют сутягами. Отчетливо презрительный оттенок этого слова (аналогов которому, между прочим, в других европейских языках нет) даже у ярых поборников «священного права» не может вызвать сомнений.

— Ну, что вы мудрствуете? — поморщится оппонент. — Просто лень вперед нас родилась. Да! Нам лень открыть уголовный кодекс, проконсультироваться с юристом, грамотно составить исковое заявление, регулярно справляться о ходе дела.

Но не странно ли, что тем же самым людям не лень таскаться в набитых электричках на загородный участок и два выходных дня, не разгибая спины, работать на огороде?

Вы скажете, они вынуждены делать это, чтобы не умереть с голоду. Но во–первых, на грядках возятся не только обнищавшие люди, но и те, кто вполне в состоянии купить салат и редиску на рынке. А во–вторых, уж если речь зашла об экономических соображениях, то выигранный судебный процесс сулит гораздо большую выгоду, чем самолично выращенная картошка.

Так что суть не в рациональных причинах, а в глубинной, невытравляемой тяге к земле и столь же глубинной для нашей культуры неприязни к формальному праву. В первом случае душа лежит, а во втором — с души воротит.

Из этого, конечно, не следует, что нам вздумалось воспеть произвол, но какие–то явления нужно принимать не потому, что они нам нравятся, а потому что их бессмысленно отвергать. Явления–то не исчезают, а мы от бесплодной борьбы впадаем в состояние хронического стресса.