Жизнь графа Дмитрия Милютина - Виктор Петелин

Недалеко от старшего брата поселился и Владимир Милютин, ставший за это время профессором кафедры полицейского права. Работая над статьями и рецензиями для журнала «Современник», Владимир Алексеевич близко сошелся с Иваном Ивановичем Панаевым, который тоже захотел отдохнуть в этой же местности, они сняли швейцарский домик в тенистой живописной роще, на самом берегу моря. К ним часто приезжали писатели из Петербурга, и они весело проводили время, иногда присоединялись к ним и Дмитрий Милютин, и Александр Карцов.

На морском берегу Панаев и Милютин усаживались и спокойно беседовали о текущих делах… Столько накопилось разных материалов…

Иван Иванович постоянно был в центре литературной и светской жизни Москвы и Петербурга, у него столько было разных интересных историй, что перед молодым и пылким Владимиром Милютиным открывались замечательные картины недавнего прошлого. И разговоры о журналах «Современник», «Отечественные записки», «Москвитянин» и других чаще всего возникали на берегу моря. Искупаются, поплавают… И беседуют… Чаще всего о Гоголе, смерть которого до сих пор поражала воображение Владимира Милютина, и о Иване Тургеневе, который осмелился написать искренний, правдивый некролог, который и послужил причиной ареста и ссылки в деревенское имение…

– Вот это время, кажется, миновало, а по-прежнему мысли то и дело возвращаются к тем деталям и подробностям, которые навсегда останутся незабываемыми. Что Гоголь резко изменился в конце жизни, об этом многие говорят. Павел Васильевич Анненков много мне рассказывал о Гоголе, и как он писал «Мертвые души» в Риме в 1841 году, и как он чуть ли не тоном приказа просил Павла Васильевича исполнить его просьбы, скорее не просьбы, а строгие указания…

Иван Иванович задумался, вспоминая рассказ Анненкова… А молодой Милютин, как добросовестный студент, внимательно слушал.

– В это время бесталанный Фаддей Булгарин, ты еще не раз вспомнишь это имя, когда вникнешь в наши литературные и человеческие разногласия, в своей «Северной пчеле» в январе 1846 года в рецензии на сборники «Физиология Петербурга» и «Петербургский сборник» назвал их «натуральной школой», а вместе с этим и Гоголя и всех его сторонников и последователей. Отцом этого направления был, конечно, Белинский, а название дал Булгарин. Но дело не в этом… С каким-то едким тщеславием Гоголь просил Анненкова составить список отзывов о его «Мертвых душах» и о его сочинениях от тех лиц, которые не любят его сочинений, узнать, что говорят о нем в салонах Булгарина, Греча, Сенковского и Полевого, в какой силе и степени их ненависть или они равнодушно воспринимают созданный им мир, пусть это будут наиболее дикие и безобразные мнения. И дело не в том, что он просил, а в том, каким начальническим, каким-то пасторским выговором, словно отлучал бедного Анненкова от православной церкви. До сих пор Анненков знал Гоголя как добродушного, прозорливого, все понимающего психолога, а теперь перед ним возник совсем иной человек, да и не человек, а какой-то проповедник на кафедре, громящий с нее грехи бедных людей направо и налево… Вы, Владимир Алексеевич, конечно, читали «Выбранные места переписки с друзьями» и знаете, что здесь он хотел как-то предупредить своих читателей, что второй том «Мертвых душ» будет совсем другим, чем первый том, что от многого он откажется, он весь погружен был в замысел разоблачить свои настоящие исторические, патриотические, моральные и религиозные воззрения, он надеялся наделить русскую беспутную жизнь кодексом великих правил и незыблемых аксиом, которые помогли бы ей устроить свой свободный мир на образец всем другим народам… Что он и сделал в «Переписке с друзьями» и во втором томе романа «Мертвые души», который и сжег перед самой смертью…

– Да, этот день, 24 февраля 1852 года, о котором вы так много уже говорили, вошел в наше сердце как самое печальное известие, – глядя, как спокойно плещутся волны Балтийского моря об отлогий берег, сказал Владимир Алексеевич. – А уничтоженные им бумаги, в том числе и законченный второй том «Мертвых душ», – великая утрата, о которой общество не раз еще вспомнит.

– О некоторых странностях его смерти многие в то время говорили. Поразила его смерть жены Алексея Степановича Хомякова, талантливого славянофила и мистика. После этого Гоголь оказался под влиянием мистического расстройства духа, как несколько лет назад, когда он писал «Переписку с друзьями», так нашумевшую и вызвавшую столько откликов. В это время Гоголь впервые заговорил о том, что пора ему умирать, надо повиноваться Господней воле, отказался пить лекарства.

– Гоголь пробудил в нашем обществе много новых идей…

– Да, об этом тоже много говорят, много свежих и светлых верований связано с ним… Помните, что в апреле 1852 года Тургенев, по высочайшему повелению, был арестован и посажен на съезжую за статью, напечатанную о Гоголе в «Московских ведомостях», где Гоголь назван великим…

– Помню, помню… Мне рассказывали, что Тургенев сначала передал ее в «Санкт-Петербургские новости», но цензура ее не пропустила, перечеркнула красным карандашом, но Тургенев не согласился с цензурой и передал через своего приятеля в Москву, где 13 марта 1852 года в «Московских ведомостях» и было опубликовано «Письмо из Петербурга», подписанное: «Т…в».

Но не знаете, Владимир Алексеевич, через кого Тургенев все это устроил?

Владимир Милютин отрицательно покачал головой.

– Василий Петрович Боткин и Евгений Михайлович Феоктистов выступили посредниками в решении публикации письма Тургенева, за что сейчас оказались под надзором полиции, а когда его снимут – никому не известно. Но вы, Владимир Алексеевич, тоже ведь не знаете, что Иван Сергеевич написал в апреле несколько писем на имя высочайших особ, в том числе дважды цесаревичу Александру Николаевичу, что за него хлопотали все мы, современниковцы, граф Алексей Константинович Толстой, многие хлопотали о нем… Так что вскорости, видимо, снимут все эти грехи оппозиционности. Официальным кругам не понравились «Записки охотника», то, что большинство его рассказов были опубликованы в журнале «Современник», то, что он Гоголя назвал «великим»…

Уютно чувствовали себя на морском берегу Панаев и Владимир Милютин.

А. Панаева, вспоминая этот эпизод литературной жизни, писала, что запрет на статью Тургенева в столичной прессе привел его в отчаяние и он пообещал ее напечатать в Москве: «Панаев не советовал ему этого делать, потому что и так Тургенев был на замечании, вследствие того что носил траур по Гоголю и, делая визиты своим светским знакомым, слишком либерально осуждал петербургское общество в равнодушии к такой потере, как Гоголь, и читал свою статейку, которую носил с собой всюду. Эта статейка была уже перечеркнута красными чернилами цензора. Когда Панаев упрашивал Тургенева быть осторожным, то он на это ответил: «За Гоголя я готов сидеть в крепости».