Капитан Трафальгар. Наследник Робинзона. Радамехский карлик. - Андре Лори

Белюш встретил меня со своим обычным равнодушием и проводил к командиру Жану Корбиаку, которого я застал в крайне возбужденном состоянии, весьма близком к раздражению.

— А, вот и ты! — воскликнул он при виде меня. — Ну, вот видишь, видишь прекрасные результаты вашего гениального плана!… Дочь моя в руках этих негодяев!… Да неужели ты думаешь, что я не предпочел бы быть лично на ее месте?… Но, слава Богу, все это скоро кончится!… Остается только покончить с этими сборами, сесть на катер и плыть вверх по Сабине, чтобы перерезать путь этим негодяям! Мне уже надоело это, эти милые монастырские хитрости, которые не ведут ни к чему! Я сожалею только об одном, что позволил Белюшу увезти себя, точно тюк контрабандного товара…

Комендант не жестикулировал, но только потому, что паралич лишал его возможности это сделать. Зато глаза его метали молнии, а из глубины высокой бержеры с боковыми подушками, к которой приковывал его злой недуг, лицо дышало энергией и силой, а слова звучали твердо и властно.

— А я явился сюда, комендант, — не без смущения начал я, — именно с тем, чтобы от имени отца и ваших детей просить вас не делать новых неосторожностей и оставаться здесь, где вы находитесь в полнейшей безопасности.

— Ах, в самом деле!… Это еще новая выдумка твоего отца! — гневно воскликнул комендант, но тотчас же сдержался. — Я не хочу сказать о нем ничего дурного! Нет, я знаю, он благородный, смелый товарищ и верный, преданный друг. Но мне кажется, ему не пошло впрок это четырнадцатилетнее пребывание в Сант-Эногате. А потому, быть может, он позволит мне сделать, как я считаю лучше, для спасения моих детей и его самого!… Но прежде всего скажи мне, каким образом сам ты очутился на свободе?… Почему, собственно, Вик-Любен отпустил тебя?

Мне пришлось подробно рассказать коменданту, как и почему я бежал, причем я воспользовался случаем сообщить ему о тех причинах, какие побудили моего отца отправить меня к нему.

— А-а! — сказал он, значительно смягчившись, — ты все это проделал?… Это недурно, милый друг, за это можно тебя похвалить. Я вполне сознаю, что твои намерения и намерения твоего отца прекрасны и великодушны, и ценю их. Но вы должны согласиться с тем, что я решил сделать с Вик-Любеном, а я решил повесить этого негодяя на первом суку, который мне попадется на глаза. Таков уж мой принцип, если человек, кто бы он ни был, позволил себе написать мне такую записку, какую я получил от него: человек этот не должен оставаться в живых.

— Как! Вик-Любен осмелился писать вам! — воскликнул я, вне себя от удивления.

— Ну, да! А то как же бы я мог знать о вашем плене?… Вот эта записка, которую, я получил обернутой вокруг ружейной пули… И счастлив его Бог, этого злополучного посланца, что он не явился сам ко мне с этим письмом, не то, клянусь честью, он в настоящее время уже давно бы болтался на рее!

И комендант указал мне глазами на клочок бумаги, лежавший подле него на маленьком столике. Я взглянул на записку, написанную карандашом, детским безобразным почерком на грязной скомканной бумаге.

Вот что гласила она:

«Комендант Пиратов Баратарии и Сан-Марко, я упустил тебя из рук, но зато дочь твоя в моих руках, и она расплатится со мною за тебя!

Вик-Любен».

— Ну, что ты скажешь теперь на это? — обратился ко мне капитан Корбиак, когда я пробежал глазами это безграмотное послание.

— Что я скажу на это? — повторил я. — Скажу, что эта дерзкая записка доказывает как нельзя больше, что отец мой действительно прав! Единственная цель этого негодяя — заманить в ту западню, которую он подставил для вас, комендант!

— Какое мне дело до его цели! Главное, чтобы он знал, что меня нельзя безнаказанно задевать! И он это узнает, мерзавец, за это я ручаюсь!…

— Но скажите мне, комендант, что вы, собственно говоря, думаете предпринять против него? Как намерены действовать? — спросил я, уже немного сомневаясь в своем решении воспротивиться всеми силами намерениям командира: его уверенность в успехе предполагаемой мести начинала передаваться и мне.

— Я намерен преследовать его, схватить и повесить, как собаку! Вот что я намерен сделать.

— Да, он с какими силами?

— С теми двумя слугами, которые еще остались у меня здесь, с Белюшем и с тобой, мой милый мальчик, если ты хочешь принять участие в этом деле!…

Все мои надежды на возможность благоприятного исхода исчезли при этих словах. План коменданта казался мне верхом безумия. С двенадцатью-пятнадцатью отборными, надежными и беззаветно смелыми людьми эта затея могла бы еще, пожалуй, при счастье как-нибудь удастся, но при наличии таких сил, как четыре человека, предприятие, о котором мечтал Жан Корбиак, являлось положительным безрассудством, чем-то совершенно немыслимым.

— Что я буду участником в этом деле, комендант, — отвечал я, — это, конечно, не может подлежать сомнению, если только вы будете упорствовать в своем намерении и захотите непременно осуществить его. Но только позвольте мне сказать вам, несмотря на все то уважение, какое я питаю к вам, — что дело это заранее проиграно! — воскликнул я твердым, сильным голосом.

Затем я перечислил ему все меры предосторожности, какие принимает Вик-Любен, упомянул о разведчиках, которых он оставляет на своем пути, о численности его людей, об их прекрасном вооружении, возможности избрать удобное для себя поле действий и не дать атаковать себя иначе, чем когда это ему будет удобно, не говоря уже о том, как забавно было даже думать об атаке сотенного отряда конных, хорошо вооруженных людей четырьмя воинами, хотя бы даже самыми отважными смельчаками. Кроме того, Вик-Любен мог еще выставить перед собой, в качестве надежной ограды, своих пленных и удобно укрываться за их спиной. Словом, я доказал Корбиаку полнейшую невозможность успеха в этом деле, если не выставить против Вика-Любена настоящей маленькой армии. Но даже и при этом условии комендант мог бы восторжествовать над ним, только добровольно бросившись в пасть волку, так как шайка разбойников теперь находилась уже в пределах Луизианы.

Все эти доводы были так ясны, так очевидны, что комендант волей-неволей должен был признать их справедливыми и вынужден был сдаться. Но это случилось не без жестокой внутренней борьбы, и я даже теперь убежден, что был обязан своим торжеством в этом деле не столько вескости и очевидной неоспоримости моих аргументов, сколько личной беспомощности и полнейшей невозможности больного принять участие в предстоящей борьбе. Если бы не недуг, если бы у Жана Корбиака была прежняя сила, то ничто в мире не удержало бы его пуститься в погоню за Вик-Любеном, чтобы померяться с ним силами.