Поход кимвров - Йоханнес Йенсен

С их толпой смешивался и Гест, рыбак-торговец с одной стерлядью в руке, которого то видели, то не видели где-нибудь в городе; он не выкрикивал своего товара: товар сам за себя говорил, и случалось, что рыбу у него покупали, но столь же часто он возвращался с ней обратно, совсем иссушенный полуденным солнцем.

А иногда он становился носильщиком, перекидывал веревку через плечо и стоял у реки вместе с толпой других носильщиков, становился одним из них, исполнял всевозможные поручения в городе, заходил во все дома.

Порой он был и музыкантом, играл на арфе, стоял на людной площади перед цирком или театром, по внешнему виду – обыкновенный фракийский или скифский бродяга. На него мало кто обращал внимание, а он наблюдал весь мир. Часто какая-нибудь патрицианка, драпировавшаяся в столу[6], с умащенными волосами и прекрасными большими глазами цвета чернослива вкладывала ему в руку сестерций*[7], и Гест никогда уже не забывал того, что глаза эти хотя бы на короткий миг затуманились, блеснули слезой благодаря ему.

Целыми днями просиживал он на залитом солнце Форуме[8] – седая борода и куча лохмотьев среди других таких же нищих и лежебок, впитывающих всеми порами тела тепло римской мостовой; глаза его работали; не двигаясь с места, он озирал весь мир, сосредоточенный здесь: Европа, Азия и Африка, все окраски кожи, все языки, все формы и цвета глаз и столько же различных натур, старые и новые народы средиземноморских стран – все встречались здесь; самые непримиримые противоречия сливались здесь в одном стремлении к Риму, вольному городу всего мира.

В солнечной дымке вечного лета, на площадке, наверху лестницы Капитолия маячит зеленоватая бронза, знакомая всем, – волчица с двумя основателями Рима у сосцов своих; она стережет город, огрызается на врагов его; все любят чувствовать себя под ее защитой – от нищего до тучного сенатора, которого проносят в колыхающихся носилках через площадь по дороге в сенат. У рабов, стонущих под тяжестью ноши, есть разные опасные желания, только не желание жить где-нибудь в другом месте, кроме этого, охраняемого волчицей; старые родовитые коренные семьи Рима, как и новые его граждане, – все взирают на волчицу с упованием.

Она – олицетворение природной стихии, взлелеявшей Рим, хищной, но свободной; олицетворение матери, вскармливающей своим молоком всех, не только собственное свое потомство, но и совсем чужих. Она мирится со всяким чужаком, ищущим приюта в стенах Рима, но враждебно щетинится, глядя на границы, – горе нарушителям покоя в Риме! Нигде в мире не видно было более пестрого состава народов, нежели тех, которые собрались под защитой волчицы и под ее лозунгом: места хватит всем, и каждый пусть живет по-своему!

На Форуме, на этой барабанной перепонке всего мира, где отдаются всевозможные слухи, нашлось место и Гесту, место, где можно присесть, – на ступенях лестницы, ведущей в храм, или под аркой, где встречались все деловые люди и политические деятели, где расцветали все новости; поблизости от прохладного фонтана, в бассейне которого римские ребятишки пускали игрушечные триремы[9]. Старец сидел где-нибудь между статуями, тоже как и они, немой, но участвующий в кипучей жизни Форума из своего отдаления.

В разговоры с людьми Гест вступал неохотно, но чего только не увидит человек, не отвлекаемый собственной болтовней, чего не узнает он о людях, в конце концов, питаясь сведениями из других источников, а не из собственных речей о себе!

Таким образом, немного понадобилось времени, чтобы старый наблюдатель освоился со всем, что к этому времени стеклось в Рим, и с целой частью мира, с тем, что творилось из дня в день и будет твориться; он воспринимал это все, словно доска, на которую падали движущиеся тени человечества, пропадающие чуть ли не раньше, чем появились; картина за картиной разворачивались перед ним и опять скрывались в недрах времени, как и все в мире. С восхищенным удивлением глядел Гест на волчицу, на этот символический итог римских племен и родов, на эту нетленную свидетельницу сменяющихся картин истории, – что из всего этого переживет свое время, что здесь прочно и продолжительно?..

До потомков дойдут лишь скудные письменные отрывки; пожалуй, одни имена, постоянно фигурирующие вместо самих вещей; но не описано то, что носилось в воздухе, когда остается в воздухе; призрачную жизнь во времени сохраняют далекие годы, те годы, когда тур кимвров приблизился к волчице римлян, что всеми четырьмя лапами вросла в землю, прикрывая своих сосунов и повернувшись разинутою пастью к границам, откуда наступал враг.

Тревожные, бурные были годы, когда „кимврийский ужас" разливался по южной Европе и достиг самого высшего напряжения в Риме.

После победы при Норее кимвры прошли длинный путь в Галлию, приобрели по дороге еще много союзников – гельветский народ, племя тигуринов, и когда о них снова заговорили, они представляли уже вместе с тевтонами и амбронами громадную, бесчисленную лавину народов, сотни тысяч воинов, женщин и детей, скота и повозок, лавину, со стихийной силой катившуюся вперед, требовавшую себе земли, места, простора и убеждавшуюся, что это труднее всего, когда приносишь с собой тесноту.

Несколько лет предпринимали кимвры попытки утвердиться в Западной Европе, тщетно вытесняли белгов на ее севере и были потеснены ими, а боями и скордисками отброшены назад; они разорили все земли в Галлии и держали население в осаде в укрепленных городах, доводя его до того, что бедные кельты с голода поедали друг друга, кривя рот: сородичи – невкусная еда! Но все же кельты устояли против натиска, и лавина, взяв направление южнее, вторично столкнулось с Римом в Провансе, галльской провинции Рима.

Слухи доходили до Форума, смутные и неясные, как слухи об ужасной грозе, гремящей где-то далеко и заволакивающей горизонт, но еще не нависшей прямо над головой; она гремела пока по ту сторону Альп, в малоизвестных краях, где влачили свою жизнь разные варварские племена, время от времени объединявшиеся в огромные толпы. И знатный римлянин беспечно принимал благовонную ванну, приказывал рабам-эфиопам отнести себя на носилках из черного дерева под цвет рабов и набитых конским волосом подушках в театр и созерцал трагедию Ореста[10], приятно щекотавшую в нем потребность в трогательном и ужасном, потребность, которую не могла удовлетворить будничная жизнь; затем с разгоревшимся аппетитом он долго возлежал за ужином в кругу друзей-эллинофилов и красивых юношей, увенчанных, как и он, виноградными листьями и вздыхавших вместе с ним и со всем прочим утонченным миром о золотых аркадских[11] временах, подражать которым они стремились, не жалея расходов. Средний же обыватель глазел в цирке на бои гладиаторов – средний обыватель или тесно сомкнутый круг праздных зевак, беззубых от сладкой пищи, но еще способных смаковать зрелище убийства.