Том 5. Путь к большевизму - Дмитрий Фурманов

Мы — анархисты

25 марта 1918 г.

На одном из недавних заседаний наша группа максималистов голосовала за и против государственности. За — ни одного, против — четырнадцать, один воздержался, так как не считал себя достаточно подготовленным к ответу. Таким образом, наша группа определенно сказала:

— Мы — анархисты.

К истории перехода скажу: т. Фурманову в этом деле принадлежит не последняя роль. В течение последних трех-пяти недель я все больше и чаще думал о свободной коммуне и, наконец, признался перед собою, что стал в душе анархистом. Это было скорей предчувствие перемены символа веры, а не отчетливое, яркое осознание себя анархистом. События ускорили дело: приехал экс-максималист, ныне анархист-синдикалист, т. Черняков. Он анархистом стал всего шесть месяцев тому назад. Теперь к нему определенно льнуло несколько членов группы. Черняков — бесспорный демагог. Смел, решителен, давно знаком товарищам и пользуется среди них популярностью. Лишь только он начал говорить, товарищи сочувственно закивали головами. Черняков пожинал то, что было посеяно мною. Это в известной мере затрагивало самолюбие. Самолюбие и заставило ускорить дело. На первом же собрании я открыто заявил:

— Скажу вам, товарищи, откровенно: в течение двух последних месяцев я чувствую себя анархистом. Да и вы, я думаю, также. Вся тактика наша, вся работа, взгляды — все у нас анархическое. Только какая-то фальшивая скромность заставляет нас поддерживать организационную связь с максималистами. Я давно уже не государственник, я иду к коммуне.

Самого меня к анархизму окончательно толкнул… что бы вы думали? Продовольственный вопрос. Мне стало ясно за последние недели, что как ни делай, как ни заботься о закупках «в крупном масштабе, областном, районном, губернском», — такие закупки дадут мало толку. Необходимо разрешить закупку отдельным коммунам более или менее крупным. Они несомненно примутся за работу более активно и спасут нас от продовольственного краха и голодного бунта. Во-первых, следовательно в крупном масштабе не удается сразу закупить достаточное количество хлеба. Во-вторых, если даже хлеб и приходит, — он распределяется неправильно. Возьмем, к примеру, наш город. В уезде всего около двухсот тридцати человек. Из них в самом Иванове сто восемь тысяч. И на эти сто восемь тысяч человек берут две трети всего хлеба, тогда как степень нуждаемости в ближайших пролетарских деревнях и селах совершенно такая же, как и в городе. Создаются привилегии, идет обман. Чтобы избежать всего этого, необходимо дать право закупки коммунам, не мешечникам, а коммунам. И вот в душе засело это увлекательное слово «коммуна», засело и не давало покою. «Коммуна, коммуна, коммуна»… рокотало в мыслях… Скоро мысль о необходимости децентрализации (вопрос о власти совершенно еще не принимался во внимание, не занимал) стала подтверждаться массою фактов по другим отделам — мануфактурному, финансовому, топливному…

К године революции наша группа готовила флаги.

На одном стояло: «За Трудовую Республику»,

на другом — «Жить работая или умереть сражаясь»,

а на третьем сияло: «На борьбу за Вольные Коммуны».

Этот лозунг я взял из «Голоса труда», взял «самочинно», не спросив даже согласия отдельных членов группы.

Флаги ни разу не были подняты. Они и до сих пор лежат свернутыми в комитете, так как демонстрация была отменена. «Коммуна» преследовала меня по пятам. Я еще не признавался открыто даже перед самим собой, что стал анархистом, но уже чувствовал, что в мыслях и в сердце совершается что-то большое… Потом начал подготовительную работу в группе. Тут-то и подоспел т. Черняков.

После голосования «за и против государственности» у нас были все основания утверждать, что «местная группа Максималистов стала анархической группой». Я заявил об этом на пленуме Губисполкома и мотивировал этим свое решение уйти из президиума:

«Мне, как анархисту, невозможно оставаться у власти… Я, разумеется, не брошу дела на полпути, но предлагаю вам поскорее кого-нибудь дать на мое место, а сам я буду работать там, где нет властвования, — в комиссариате просвещения..»

Это заявление было сделано твердо, спокойно, деловито, как-будто я был убежденным анархистом по крайней мере десяток лет. А на деле? На деле я ведь всего прочел лишь две-три анархические брошюры… Ну, разумеется, газеты читал, но все-таки, сами видите, — анархист юный, пустяковый.

У себя же на комитетском заседании заявил:

— Слава богу, я с анархизмом соприкасаюсь не первый денек. Я не сегодня начал читать о нем, а знал его еще и до революции, я…

Дальше говорить было нечего. Все загуторили, объявляя, что они в этом и не сомневаются. Ай-ай, ребята: какие же вы, право, доверчивые. А ведь я знаю совсем почти столько же, что и вы, только скажу покраснев…

В воскресенье т. Черняков в депо читал лекцию на тему:

«Текущий момент и анархисты».

Лекция совершенно беспорядочная, мало содержательная, бесплановая, даже и не лекция, а скорее митинговая речь, которую произносит человек, во что бы то ни стало пытавшийся лишний раз подчеркнуть, что он анархист. Во многих местах было неловко за лектора: обнаруживалась демагогическая привычка играть на темных склонностях, на мелких эффектах, дубовых остротах. Потом пришлось выступить мне. Говорить было трудно: было видно, что анархистом я стал со вчерашнего дня. Я все время мешался, боясь затрагивать принципы, опасаясь густо прорваться. Все больше шел по фактам, — тут уже не ошибешься: вот они все налицо, а выводы делай сам, какие вздумаешь.

Этой же аудитории два-три месяца назад я читал лекцию о Трудовой Республике — я был тогда максималистом, государственником, «властью».

А теперь? Теперь я определенно заявляю:

«Мы, анархисты,»… и т. д. и т. д.

Тяжело менять старое имя. Краток срок. Крут перелом. Власть и безвластие; государство и вольные коммуны, — тут нужен совершенно иной язык. Лекция шла часа четыре. Оттуда — прямо в комитет на собрание; там просидел еще шесть часов без пищи, безо всего… Да так увлеклись, что и расходиться не хотелось. И было о чем поговорить: анархизм как учение не совсем еще ясен, подымается уйма жгучих вопросов, требуются исчерпывающие объяснения.

Коренной вопрос — о советской работе: оставаться нам в Советах или нет? Работать в Советах или против Советов? Против Советов как таковых бороться нельзя, даже, если из Совета и уйти, — на этом мы все сходились, но по вопросу об участии в Совете раскололись приблизительно пополам. Соображения за и против были одинаково сильны и каждый остался при своем. За уход из Советов ратовал т. Черняков, Я был против. Черняков говорил, что в Петербурге анархисты-синдикалисты ушли из Совета после октябрьского переворота, т. е. с того момента, как Советы, стали властью. До тех пор Советы властью не были и имели непосредственное общение с массами, отражая их волю.

— А теперь Советы ушли от массы, зарылись в работу чисто бумажную и не слышат, что делается на местах, не внемлют голосу жизни.

— Советы занялись борьбой политической, а надо решать вопросы экономические.

Я, всю революцию работающий в Совете, видевший и переживавший все этапы развития советской работы, отвечал ему столь же убедительно:

— Прежде всего не изо всех советов анархисты ушли. Они остались в Питере, Кронштадте, Харькове (я утверждал это смело, а между тем совершенно не знал, — вышли они или не вышли, — просто «спекулировал» на незнании аудитории; Черняков попался на удочку и сознался, что в Питере «некоторые анархисты» остались в Совете, тогда как прежде об этом молчал).

Следовательно, раз некоторые остались, абсолютного единства у анархистов по этому вопросу не имеется, и, оставаясь в Совете, мы лишь примыкаем не к тому течению, что т. Черняков, и отнюдь не подрываем каких-либо принципов, общих всем анархистам, — здесь против анархизма преступления нет.

Во-вторых, Совет властен лишь там, в центре. А у нас — разве он власть? Разве он приказывает и наказывает? Да отнюдь же нет. Он как раз является тою организацией, которая так или иначе регулирует экономическую жизнь. Он уже вовсе перестал заниматься политикой, хотя бы по одному тому, что некогда. Теперь на повестке дня стоят одни лишь хозяйственные, экономические вопросы. В самом деле, посмотрим хотя бы повестку дня пленума Губсовета за сегодняшний день: продовольствие, мануфактура, финансы, фабричная жизнь. Ведь только эти вопросы и стоят в известных комбинациях. Политики, партийности никакой, — одна голая экономика налицо. Да разве Совет приказывает? Нет. Он лишь советует более или менее категорически. А если не исполнит фабрика или завод — что он сделает? Ничего. Если же Совет закрывает буржуазную печать, борется с белогвардейцами и сажает их куда следует, — этакую «власть» не отрицают и анархисты.